Атлантида - [42]
Фридрих пережил волнующие и загадочные мгновения щемящей, но и сладостной тревоги. Тут было море, и тут был передвигающийся по нему неуверенной поступью всеми, наверно, забытый корабль, песчинка в беспредельном пространстве, без видимой цели перед собою, без видимой исходной точки позади себя. Тут было небо, нависшее над ним серой, сумрачной пеленой. Тут, наконец, был он сам, Фридрих, «четвертый в этом союзе»,[37] и все, что не было мертво в этой пустынной глади, преобразилось в его одинокой душе в видения, в очертания призраков и теней. Сталкиваясь с необъяснимыми явлениями, человек всегда рассчитывает на свои силы; это приносит ему ощущение величия, но и одиночества. Тут был человек, стоявший у ахтерштевня судна, связанный крепко-накрепко пылающими, незримыми нитями своей судьбы с двумя частями света и ожидавший в эти мгновения, когда утро брезжило, пробиваясь сквозь первозданный мрак, что от солнца, от чужедальнего созвездия, миллионами миль отделенного от планеты Земля, придет новая, не столь мучительная форма существования. Все это он воспринимал как нечто чудесное и в то же время его уничтожающее, точно он был в эти чудеса заточен. И от внезапно пришедшего осознания тщетности всяких попыток вырваться из душащих тенет загадок и чудес он испытал искушение броситься через поручни за борт. Но вот уже на смену этому порыву пришла робость, какая бывает у человека с нечистой совестью. Он боязливо огляделся, будто опасался, что его застигнут на месте преступления. Грудь у него как свинцом налилась.
В этот момент он услышал обращенный к нему громкий возглас:
— Доброе утро!
Это был штурман фон Хальм, направлявшийся к капитанскому мостику. Здоровая красота человеческой речи сразу же спугнула все призрачное, и душа Фридриха вернулась к реальному бытию.
— Собирались глубоководными исследованиями заняться? — спросил фон Хальм.
— Вот именно, — засмеялся Фридрих. — Еще немного, и я стал бы промерять лотом, на какую глубину опустилась Атлантида. Что скажете о погоде? — переменил он тему.
Великан — на нем были непромокаемый плащ и зюйдвестка — молча указал Фридриху на значительно упавший барометр. Стюард Адольф, не найдя Фридриха в каюте, принес ему на палубу чай с сухарями. Как и за день до этого, Фридрих занял место у широкой лестницы и, грея руки о чашку, стал с наслаждением прихлебывать чай.
И странное дело: не успел он опорожнить чашку и догрызть сухарь, как в такелаже мачт снова послышался свист ветра. Свежий, напористый бриз ударил по левому борту и накренил судно направо. Злоба закипела в сердце у Фридриха: он словно бы готовился к ссоре с кем-то из-за предстоящих новых морских невзгод.
Когда около восьми часов утра Фридрих завтракал в салоне в обществе Вильгельма, корабль весь трепетал; казалось, что он наскакивает на скалы. Дико пляшущий низкий зал, напоминавший отгороженное отделение большой шкатулки, сумрачный, лишь кое-где скудно освещенный электрическими лампочками, швыряло со всем, что в нем находилось, то высоко вверх, то вниз, в ворчливую пучину. Слышался смех: несколько мужчин, отважившихся появиться на завтраке, пытались с помощью острот и шуток отвлечься от раздумий о своем далеко не блестящем положении. Фридрих сказал, что где-то под желудком у него появилось знакомое ощущение, в детстве мешавшее ему раскачиваться на качелях.
Вильгельм ответил:
— Мы, коллега, к сатане в прачечную угодили, и то, что до сих пор пережили, ни в какое сравнение не идет с тем, что там творится!
И вот уже прозвучало слово «циклон». Да, это страшное слово! Но на бравого «Роланда», воплотившего в себе верное служение долгу, разгонявшего волны и пробивавшего бреши, оно, похоже, не производило впечатление. Целью был Нью-Йорк, и корабль рвался вперед.
Фридрих хотел выйти на палубу, но не отважился на это: там было худо. Он задержался на самой верхней ступени лестницы и стоял там под защитой навеса. Казалось, что уровень моря повысился, и создавалось впечатление, будто «Роланд» шел вдоль глубокого прохода. Могла легко возникнуть иллюзия, что морские потоки вот-вот сомкнутся над этим пароходом и участь корабля будет решена. Засновали матросы, и юнги принялись проверять и укреплять все недостаточно прочное, недостаточно надежное. Волны вздыбились. Соленая вода мчалась по палубе, которую заодно хлестали дождь и снег. На все лады завывал, стонал, жужжал и свистел такелаж. И вместе с бесконечным, яростным, тяжким, вечно рокочущим шумом волн, сквозь который, как опьяненный слепой и дикой страстью, прорывался все вперед и вперед корабль, нарастало нестерпимо тягостное состояние, этот беспощадный, убийственный дурман, особенно усилившийся к полудню.
