Атлант расправил плечи. Книга 2. Или — или - [24]

Реардэн почувствовал небрежный взгляд, брошенный на него из-под полей ее шляпы, по-модному сдвинутой набок. Он молчал.

— Конечно, я рисковала, — продолжала она. — Может быть, ты собирался ужинать не один. — Он молчал. — Или ты собирался вернуться вечером домой?

— Нет.

— У тебя дела вечером?

— Нет.

— Отлично. — Она кивнула в сторону своего чемодана. — Я захватила вечернее платье. Держу пари на букет орхидей, что оденусь быстрее тебя.

Он подумал, что Дэгни обязательно будет на свадьбе брата; вечер больше не имел для него значения.

— Если хочешь, мы куда-нибудь сходим, — сказал он, только не на эту свадьбу.

— Но как раз туда я и хочу пойти! Это же самое нелепое событие сезона, и все мои друзья давно жаждут попасть туда. Ни за что на свете не пропущу этого. Лучше этого шоу в городе ничего не будет — оно так рекламировалось! Донельзя смехотворный брак, но от Джима Таггарта этого можно было ожидать. — Лилиан как бы случайно перемещалась по комнате и рассматривала ее, словно знакомясь с незнакомой местностью. — Целую вечность не была в Нью-Йорке, — сказала она. — Я имею в виду — без тебя. Не по официальному случаю.

Реардэн заметил, как ее бесцельно бродивший взгляд остановился, ненадолго задержался на переполненной пепельнице и заскользил дальше. Он почувствовал острый приступ отвращения.

Она заметила это и весело засмеялась:

— Дорогой, это не успокаивает. Я разочарована. Я очень надеялась найти несколько окурков со следами губной помады.

Он оценил ее признание в том, что она за ним шпионит, пусть даже это признание было сделано в шутливой форме. Но что-то в ее подчеркнутой откровенности заставило его усомниться, что она шутит; он почувствовал, что она сказала правду. Он отверг эту мысль как невозможную.

Боюсь, что все человеческое тебе чуждо, — сказала она. — Поэтому я уверена, что у меня нет соперницы. А если она все-таки существует, в чем я сомневаюсь, дорогой, не думаю, что стоит беспокоиться из-за этого. Это должна быть женщина, готовая прийти по твоему зову в любое время… Ясно, что это за тип женщин.

Он подумал, что впредь ему следует быть осторожнее; он чуть не влепил ей пощечину.

— Лилиан, кажется, ты знаешь, — произнес он, — что я не переношу подобных шуток.

— Ах, какие мы серьезные! — засмеялась она. — Я и забыла. Ты слишком серьезно ко всему относишься — особенно если это касается тебя лично. — Она вдруг резко повернулась к нему, от улыбки не осталось и следа, на ее лице появилось странное умоляющее выражение, которое он временами замечал, выражение, говорящее об искренности и мужестве. — Предпочитаешь быть серьезным, Генри? Хорошо. Как долго ты намерен держать меня в стороне от твоей жизни? Насколько одинокой я должна быть? Я от тебя ничего не требую. Пожалуйста, живи в свое удовольствие. Но неужели ты не можешь посвятить мне один вечер? Я знаю, ты ненавидишь приемы и тебе будет скучно. Но для меня это очень важно. Назови это пустым тщеславием — я хочу хоть раз показаться в свете со своим мужем. Ты, наверное, не задумывался над этим, но ты очень важный человек, тебе завидуют, тебя ненавидят, уважают и боятся, ты такой мужчина, которого каждая женщина с гордостью хотела бы показать как своего мужа. Можешь называть это женским тщеславием, но это форма счастья любой женщины. Ты не живешь по таким меркам, но я живу. Разве ты не можешь одарить меня всем этим, пожертвовав несколькими часами скуки? Неужели ты не можешь выполнить обязанность и долг мужа? Неужели не можешь пойти туда не ради себя, а ради меня, не потому, что ты хочешь идти, а потому, что этого хочу я?

Дэгни, в отчаянии думал Реардэн, Дэгни ни слова не сказала о его домашней жизни, не предъявила ни единой претензии, не высказала ни единого упрека, не задала ни одного вопроса, — он не мог появиться перед ней со своей женой, в качестве мужа, которого показывают с гордостью; ему хотелось умереть, прежде чем он согласится, — но он знал, что согласится. Потому что считал свою тайну виной и обещал самому себе ответить за последствия, потому что признавал: правда на стороне Лилиан. Реардэн был готов вынести любое осуждение и не мог отрицать предъявленного на него права, потому что знал: причина его отказа не давала никакого права отказываться. В его душе раздавался молящий крик: «Боже мой, Лилиан, все что угодно, только не это!», но он не мог позволить себе молить о жалости; он сказал ровным, безжизненным, решительным тоном: — Хорошо, Лилиан, я пойду.

* * *

Розовый кончик кружевной фаты застрял в щербатом полу убогой спальни. Шеррил Брукс осторожно приподняла фату и подошла к висящему на стене кривому зеркалу. Она целый день фотографировалась здесь, как уже много раз за последние два месяца. Когда корреспонденты хотели сфотографировать ее, Шеррил улыбалась — недоверчиво и благодарно, но ей уже хотелось, чтобы они приходили пореже.

Несколько недель назад, когда девушка словно в омут окунулась в бесчисленные интервью, ее взяла под защиту пожилая «слезовыжималка», которая вела в газете душещипательную «любовную» колонку и обладала циничной мудростью ветерана-полицейского. Сегодня она выпроводила репортеров: «Ладно, ладно, проваливайте!», хлопнув дверью перед их носом, и помогала Шеррил одеваться. Она взяла на себя задачу доставить невесту к алтарю, обнаружив, что больше некому это сделать.