Атаман - [192]

Гранат нашлось почти четыре десятка — карательная группа была вооружена до зубов. Вырлан собрал гранаты в мешок и сел на лошадь.

— Вы ройте могилы, я скоро вернусь, — сказал он казакам. — Без меня не хороните, — развернул лошадь на задних ногах, будто лихой наездник, хотя лихим наездником никогда не был, и поскакал в сторону выработок.

Казаки принялись рыть могилы. Лопат было всего две, остальные в шурфах; могилы рыли, сменяя друг друга, поочередно, угрюмо поглядывали на Кланю. Она сидела рядом с телом деда, молчала — лицо у нее было неподвижное, словно с мороза замерзшее — иногда протягивала руку к нему, гладила, всхлипывала зажато и снова замирала.

Казаки продолжали рыть могилы.

Вскоре до них донесся далекий взрыв, за ним второй — Вырлан гранатами подрывал шурфы.

Молча переглянувшись, казаки отставили лопаты в сторону.

— Вот и кончилась наша спокойная жизнь. Теперь травить нас будут... Как зайцев.

— В Китай надо уходить, в Китай... Подальше от Семенова и всей его шелупени.

— Можно и в Монголию.

— В Монголию нельзя. Это вотчина Семенова. Найдет.

— А лучше всего — во Владивосток. Я слышал — из Владивостока атамана поперли так резво, что он не только сапоги — зубной порошок даже забыл.

Послышался третий взрыв. За ним — четвертый.

— Правильно поступает прапорщик, золотые шурфы эти еще пригодятся...

Казаки дружно вздохнули и вновь взялись за лопаты.

Гранаты брали породу слабо — входы хорошо заваливать динамитом, а граната для здешнего камня — шпик, не больше. Динамита же оставалось всего ничего — несколько шашек. Все с изъяном. Вырлан пересчитал шашки — четыре штуки. Хоть и с изъяном они, а в дело сгодятся. Он связал три гранаты вместе, к ним веревкой прикрутил шашку и швырнул в первый шурф, из которого вытекал слабенький вонючий дымок, оставшийся от двух только что взорванных гранат.

Связка сработала — шурф рухнул, будто гнилой, верх входа сомкнулся с низом, в лицо Вырлану ударило мелкой каменной крошкой. Он отшатнулся от шурфа. Вдогонку ударила еще одна волна, запоздалая — это взорвался отслоившийся кусок динамита.

Следом Вырлан взорвал второй шурф — тот, которым дед гордился особо, с толстой ниткой жильного золота.

Потом засыпал вход в третий шурф.

Через двадцать пять минут золотой прииск, давший семеновской казне без малого пятнадцать пудов золота, перестал существовать.

Когда прапорщик вернулся к пепелищу, оставшемуся от дедовского дома, могилы были уже вырыты. Более того, один из казаков скорехонько — счет времени уже шел на часы, но скоро он пойдет на минуты, и это понимали все, — сколотил три креста.

— Эх, и гроб старику сколотить некому, — расстроенно произнес Вырлан.

— Гроб есть... — всхлипнула Кланя, — деда сколотил его для себя заранее и спрятал в сарае... Я была против, говорила — это плохая примета, и как в воду глядела... — Девушка опять всхлипнула.

Сарай не сгорел, гроб, замаскированный дранкой и досками, тоже был цел, а вот одежды, чтобы обрядить покойника, не было, все осталось в доме и было съедено огнем. Не было ее и у Вырлана, и у казаков — все также уничтожил огонь. В сарае нашлась старая телогрейка деда, в которой тот зимой колол дрова, в нее и обрядили Тимофея Гавриловича.

— По погибшим — дать три залпа, — распорядился Вырлан. — Никто из них не виноват в том, что произошло. Виноваты совсем другие люди. Приказ им был дан свыше.

Над могилами прогремело три залпа. Вырлан отыскал в сарае три фанерных дощечки. На одной из них написал: «Корнилов Тимофей Гаврилович», дату рождения не знали ни он, ни Кланя, поэтому угольным, разведенным на керосине лаком вывел только дату гибели старика: «19 июля 1921 г.»; затем для надежности еще раз прошелся по надписи кистью и прибил дощечку к кресту.

Над могилой казаков, работавших вместе с ним, Вырлан установил дощечку с выведенными на ней фамилиями — скорбный список оказался удручающе длинным, на могиле людей Емцова написал: «Эти люди ни в чем не виноваты, они выполняли чужой приказ. Пусть земля им будет пухом», — и написал дату их гибели.

Посадил на коня Кланю, на второго коня забрался сам. Оглядел оставшихся в живых казаков.

— Все, мужики, разбегаемся по домам, — сказал он. — Или... кто куда хочет, вы теперь — вольные птицы. Здесь вам покоя не дадут. Старайтесь стороной обойти Гродеково и Никольск-Уссурийский, там любого из нас сразу сцапают. Во Владивостоке тоже нежелательно появляться. На всякий случай, как говорится. Все остальные города и веси для вас открыты, вплоть до Москвы и Парижа. — Вырлан невесело улыбнулся. — Оружие, коней разделите по-братски. Прощайте. — Он поклонился казакам и тронул коня рукояткой летки.

Конь бодро взял с места рысью, двинулся к каменной теснине, прикрывавшей долину, будто крепостные ворота; Кланя, оглядываясь, всхлипывая и на ходу вытирая ладонью глаза, поскакала следом.

Речка, потерявшая хозяев, сделалась тихой, задумчивой и — вот странная вещь — какой-то облезлой: берега у нее оказались слоистыми, в выковыринах и щелях, в лишаях, будто пораженные неведомой болезнью, деревья поникли, птиц не было слышно, и шума воды не было слышно. Был слышен только стук копыт, и больше ничего.