Асса и другие произведения этого автора. Книга 2. Ничего, что я куру? - [24]

— Будь все проклято. Берем Друбич…

Пробы утверждал генеральный директор киностудии Николай Трофимович Сизов, представлял их на утверждение художественный руководитель объединения Лев Оскарович Арнштам. Я еще числился в таких молодых режиссерах, что и на обсуждение*то столь важных вопросов меня не допускали. Я не сомневался, конечно, что всех утвердят, да и к чему там прицепиться: пионеры, умная девочка, венок набекрень… Не все ли равно генералу МВД Сизову, кто там будет какой*то Ерголиной?

Беспокойство вызывал у меня только Шакуров. У него были нелады с актерским отделом: за какую*то провинность ему запретили сниматься на «Мосфильме»; А нам официально даже пробовать его не разрешили. Шакуровские пробы мы делали контрабандой, среди лопухов на студийном дворе: тайком от всех принесли камеру, тайком и сняли. Снимали его отдельно от детей, хотя, конечно, лучше было бы вместе, но не позволяла конспирация. До утверждения на дирекции пробу никому не показывали.

На просмотре в директорском зале начальник актерского отдела вскочил и, почти как Дынин-Евстигнеев в «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», замахал руками перед экраном, перекрывая Шакурова: «Мы его снимать не разрешали! Мы так не договаривались!»

Правда, этим он только рассердил Сизова.

— Послушайте, сядьте и дайте посмотреть актера.

Сизову Шакуров неожиданно понравился, он его утвердил. А вот Ерголину-Друбич утверждать Сизов наотрез отказался. Я был изумлен.

— Что такое? Почему? — Мне вдруг стало ужасно обидно и за Таню, и за Милу, даже почему*то и за себя самого. — Он что, спятил?

— Понимаешь, — замялся Лев Оскарович, слегка даже зардевшись. — Трофимычу в чутье отказать нельзя. Оно у него абсолютное. Комсомольское. Не зря он во время войны возглавлял отдел ЦК ВЛКСМ по обороне.

— Но дело*то в чем?

— Нехорошо, говорит он, когда два русских мальчика расшибают себе лбы из-за любви к одной еврейской девочке.

— Какой еще «еврейской девочке»?! — Я даже не понял, о чем шла речь.

— Ну, к Тане Друбич.

— Это что за разговоры? — Я даже не понял спервоначалу, о чем речь. — Это вы о Тане Друбич? — кричал я и бил себя кулаком в грудь. — Да я ее маму видел. Абсолютно русская женщина.

Я тут же поручил второму режиссеру Алику Григоровичу ехать к Таниной маме и «из первых рук» выяснить, что к чему. А уже потом, мол, — думал я, — сам заявлюсь к Сизову и устрою истерику: «Что вы придумываете?» Ну, наверное, соображал я, раз у нее фамилия Друбич, там какие-нибудь сербские или южнославянские крови, может, и намешаны, но вообще мое ли дело разбираться в составе крови? Да ни при каких обстоятельствах это меня вообще не касается, тем более в столь ясном, как этот, случае.

Через два часа Алик вернулся до крайности удрученный.

— Ужас, — сказал он, вздохнув.

— Не может быть, — ахнул я, потрясенный безошибочностью сизовского классового чутья и глубиной подлинной кадровой выучки настоящего большевика.

— Нет, конечно, — бормотал Алик, как бы оправдываясь. — Наверное, и сербские, и итальянские, и греческие крови есть…

Но тут уже настала очередь, чтобы заклинило меня. Я снова разобиделся. Раз вопрос ставится так, то вариантов вообще не будет. Когда*то, к тому же, я учился на курсе у Ромма, как и все вгиковцы читал затертую стенограмму его памятной речи в ВТО. Я краем уха слышал, конечно, и до этого кое-что про эти наши тупые первобытные «национальные проблемы», но на своем опыте никогда ни с чем подобным в жизни не сталкивался.

— Уймись. Ты что, не понимаешь, в какую похабную дурость все это может вылиться? — попытался утихомирить меня мудрый, битый Арнштам.

— Я отказываюсь вообще подобное обсуждать. Или будет так, как я сказал: в этой роли снимается Таня, — или пусть не будет никак…

Арнштам понял, что заехали в тупик.

— Тогда вообще не появляйся на студии пару дней. Я сам его доломаю…

Что уж он там говорил Сизову, как он его «доламывал», я не знаю, но еще через пару дней Арнштам вызвал меня, сияющий:

— Все. Я договорился. Снимай.

Тут уж мне опять стало дурно и тоскливо до невозможности. Как в дурном сне, все вернулось на круги своя — ничего общего с моей Ерголиной эта героически отвоеванная греко-итальянская Друбич по-прежнему в моем измученном сознании не имела. Никакой радости от победы не было. Я хорошо понимал, что настоял из чисто идейного упрямства. Но теперь делать уже было нечего — мы подписали с Таней договор и поехали в экспедицию в Калугу.

Ничего не подозревающая Таня поселилась в калужской гостинице с бабушкой и мамой, я же, по свойственному нашей профессии потайному негодяйству, продолжал нашептывать ассистентам:

— Пусть они себе живут тут на здоровье, а снимать мы ее все равно не будем. Один из ассистентов пусть останется в Москве и ищет, ищет, ищет… Пусть каждый день он высылает мне фотографии новых кандидаток… А пока мы все вместе прикинемся шлангами и будем работать как ни в чем не бывало…

Так мы, прикидываясь искренними и честными художниками, снимали целый месяц. Все это время Таня была с нами в Калуге — и ни разу в кадре. Съемки всех ее сцен я откладывал «на потом». До последнего дня во мне теплилась надежда на чудо: вот приедет ассистент и приведет с собой на веревке «юную Купченко», а я уж тогда как-нибудь найду в себе силы, извинюсь перед Таней, повинюсь перед мамой и бабушкой. Наконец все съемочные резервы иссякли, и нам, кроме Тани, снимать уже было нечего.