Асса и другие произведения этого автора. Книга 1. Начало. То да сё… - [46]

Обе эти истории — и про слона, и про высокую девушку — никак не были связаны с проблемами времени. Бог меня хранил, я никогда не тянул на экран актуальные истории ни 60-х, ни 70-х, ни 80-х.

Андрей Тарковский как-то сказал мне: «Сережа, ты не представляешь, как я мечтаю снять что-нибудь кассовое, криминальное, с хорошими актерами, с потрясающим сюжетом, с острой интригой — чтобы все сидели затаив дыхание, смотрели фильм по пять раз, ломали в кинотеатрах двери. Я все бы отдал, чтоб снять такую картину! Но не умею. Просто не могу…»

То же ощущение «Не могу!» было у меня от любых «проблем времени», которые мне предлагались. У меня от них с души воротило. Естественно, мы жили во время, полное проблем, разных и очень серьезных. Естественно, я их переживал, но переживал по-своему и, наверное, не так, как было принято в кругах либеральной интеллигенции. По-честному, себя я там чувствовал «чужим среди своих». А главное, и не хотел быть уж очень своим. В отличие от Андрея, мое «не могу» было одновременно и «не хочу». Я не мечтал сделать нечто такое, ужасно диссидентское, что заставило бы говорить обо мне на всех московских кухнях. Я чувствовал, что в таком подходе есть что-то ущербное и уж в любом случае мне неинтересное.

Очередной мой беспроблемный сценарий в очередной раз был отправлен Григорию Наумовичу, в очередной раз где-то булькнуло, и в очередной раз наступила мертвая тишина. Другого я и не ждал.

В эти полтора года и стали пробиваться ростки той драмы, которая развела меня с Катей. Катя где-то играла, ездила на гастроли, ее актерская судьба как-то постепенно начинала образовываться. Когда мы вместе что-то делали во ВГИКе, я знал, что всерьез у нее без меня ничего не получится. И это проистекало не из чувства хозяина, а из чувства ответственности. Иногда она уезжала сниматься — то в Белоруссию к Турову, то еще куда-то. Мне все это казалось ерундой рядом с тем, что мы делали вместе. А тут эта ерунда стала обретать черты стабильности, даже становиться слегка посерьезнее. Катя стала получать вполне сносные предложения — не вровень ее таланту, но все же дающие ощущение дела, профессии, работы. Восхождение к вершинам отложилось на потом, начались житейщина, быт. Вот эти полтора года мытарств бытовых и профессиональных стали причиной того, что я потерял Катю.

Катя мне желала добра, но жизнь складывалась так, что ей стало казаться, что мне одному будет легче выползать из провала этой дыры, а ей надо самой подумать о себе. Во ВГИКе у нее подобного ощущения не возникало: она знала, что если мы что-то и сделаем, то сделаем вместе. Нищета мало способствует счастливому супружеству. Ну а к тому же добавилась извечная российская история с водкой, сопутствующая в жизненных передрягах многим талантливым людям. Передряги все более затягивали нас в безвылазную яму, а потому и водочка все заметнее накладывала на нашу жизнь свой отпечаток.

Водку пьют или вместе, или порознь. Если вместе, то тогда возникает иллюзия новой жизни, новой дружбы и новой любви. А если порознь, то и новые дружбы и новые любови возникают порознь. Даже во времена нежного и веселого пьянства, сопутствовавшего началу нашей с Катей жизни, уже был тревожный звоночек, о котором тогда же следовало бы подзадуматься.

Как-то вечером мы сидели и очень вкусно выпивали (были кильки, масло, черный хлеб, картошка горячая — пир!), и вдруг Катя посмотрела куда-то через мое плечо и сказала:

— Глаша, идите, я вас потом позову.

Поначалу я пропустил ее слова мимо ушей, решив, что это стеб, шутка. Мы продолжали свое студенческое застолье, но спустя какое-то время Катя посмотрела в ту же сторону и повторила:

— Глаша, я же вам сказала. Уходите!

— Катя, какая Глаша?

— А ты что, ее не отпустил?

— Кого не отпустил?

— Глашу. Глаша, идите, я сама постелю. Идите.

Что-то здесь не то, стал понимать я.

— Катя, какая Глаша?

— Наша домработница. Ты же обещал ее отпустить.

Я так и не понял тогда, как к этому относиться.

Еще был эпизод, которого не могу забыть. Я ждал Катю после спектакля, она вернулась, но не сама, ее ввели в подъезд. Я стал поднимать ее по лестнице, она сопротивлялась, отказывалась идти. Мы добрались до третьего этажа, и вдруг она, взмахнув руками, полетела вниз лицом — по всем ступенькам, два пролета. Полилась кровь каким-то немыслимым потоком — мы вытирали ее потом половой тряпкой. Я позвонил к кому-то из соседей, и мы уже вдвоем втаскивали ее, огромную, тяжелую, упрямо не желавшую идти домой. Когда мы наконец втащили ее, сосед сказал мне страшную фразу: «Ты знаешь, я Сталинград прошел, а такого не видел».

А вслед за Глашей появились и еще подобные ей «третьи» в нашей семье, а кроме того, великое множество и вполне реальных, во плоти фигур, и со всеми ними надо было здороваться, улыбаться, пить, делать вид, что они тебе интересны, хотя они тебе совсем не интересны. Наверное, и сценарий про слона я переписывал лишь затем, чтобы внутренне из этого маразма вырваться. Я тогда уже понимал, что, как ни тяжко, надо выбирать между пьяными дружбами, пьяными любовями, пьяными фантомами, между вполне телесными, но также белогорячечными фигурами и своей будущей судьбой. Надо как-то выбираться в одиночку, Боливар не вынесет двоих.