Аскольдова могила - [92]

– Итак, ты отказываешься от моего дара? – проговорил он глухим голосом, ища правой рукой рукоятку меча своего.

– Да, государь! – отвечал с твердостью Фенкал. – Этот дар будет новой цепью, которая еще крепче прикует меня к порогу твоих княжеских чертогов, – я не принимаю его!

– Презренный раб! – завопил неистовым голосом Владимир. – Ты отвергаешь милость твоего государя, ты смеешь ругаться Владимиром… и жив еще!..

Он вскочил с своего места. Невольный трепет пробежал по членам всех пирующих: все лица побледнели, и даже в бесстрашной груди Рохдая сердце замерло от ужаса; один Фенкал не изменился в лице: сложив спокойно руки, он продолжал смотреть с почтением, но без боязни на своего разгневанного господина.

Острый меч сверкал уже в руке Владимира; он сделал шаг вперед, и вдруг, как будто бы повинуясь какой-то чуждой воле, остановился; его грозные очи сверкали еще диким, неукротимым огнем, но на лице изобразились смущение и нерешимость. Мало-помалу рука его опустилась; он вложил медленно свой меч в ножны и, садясь опять на прежнее место, сказал мрачным, но тихим голосом:

– Живи – я прощаю тебя!

Несколько минут продолжалось общее молчание.

– Ну, любезный, – шепнул наконец боярин Ставр витязю Рохдаю, – видал я нравных людей, слыхал дерзкие речи этих заморских буянов, а уж этакого безумного нахала и гордеца, как этот Фенкал, сродясь не видывал.

– Так, боярин, так! – отвечал Рохдай, посматривая с почтением на скальда. – А нечего сказать, этот Фенкал молодец. Уж коли он не сробел нашего государя, так кого же он испугается?

– И великий князь его помиловал! Ну, счастлив этот поморянин!

– Что, брат Вышата, – сказал вполголоса Светорад, – каков молодец? Ах он пострел, пострел! И голова еще у него на плечах?

– Вижу, да не верю, любезный, – пробормотал, заикаясь, Вышата, – разве даст пощупать! Экий разбойник, подумаешь! Его ли государь не жаловал; он ли не был в почете? То-то и есть: как волка ни корми, а он все в лес глядит! Добро, добро – узнает, каково быть под княжескою опалою! Грубиян!.. Да я теперь с ним и знаться-то не хочу!

– Ну, что призадумались, мои гости милые? – сказал Владимир, стараясь улыбаться. – Неужли-то упрямство и дерзость одного из рабов моих помешают нам веселиться? Послушай, слуга мой верный, баян, сын баянов, честь и слава Великого Киева, Соловей Будимирович, пусти своих десять соколов на стадо лебединое, пусть хитрые персты твои пробегут и заскачут по живым струнам; пусть отгрянет в них и загрохочет слава земли Русской… Иль нет, спой нам лучше песню об удалом сыне Гостомыслове, Вадиме Новгородском.

Соловей Будимирович встал, поклонился Владимиру и сказал:

– Государь великий князь, ты приказывал спеть себе веселую песню, а то, что поется о Вадиме Новогородском…

– Все равно! – прервал Владмир. – Пой, Соловей Будимирович!

Поклонился певец еще раз своему государю, кинул гордый взгляд на Фенкала и запел:

Светло, красно ясно солнышко; весел, радостен удалой Вадим, удалой Вадим – Гостомыслов сын. Он сбирается с варягами в чистом поле переведаться; он прощается с родною матерью, с молодой своей женой и с сестрой любимою. «Ты зачем идешь на гибель верную?» – вопит так родная мать. «Береги себя, мой милый брат!» – говорит сестра любимая. «Подари меня варяжским золотом», – шепчет на ухо молодая жена.

Как не буря заносила стаю соколов через степи широкие, и не ветры свищут и гудят по дремучим лесам; то идет Гостомыслов сын, удалой Вадим, со своей дружиною; он незваный и непрошеный на веселый пир спешит, на разгулье молодецкое, на игрушку богатырскую. Он на вече похвалился разгромить Поморье все, и с богатою добычею воротиться на Ильмень.

Уж не море хлынуло с полуночи, и не сумерки находят в белый день: застилают красно солнышко тучи вражьих стрел. Все Поморье взволновалося, встрепенулись добры молодцы и навстречу понеслись к гостям незваным. Тут-то копьям поломаться, тут-то саблям погреметь! Вот сошлись, щитами грянули, и мечи запрыгали по железным броням, и кровь алая заструилась по полю.

Они пьют чашу смертную, они бьются целый день; как снопы стелят головы, молотят цепами булатными, на кровавом токе жизнь кладут, и веют души буйные от тел молодецких.

И вот уж солнышко заходит, пуще прежнего кипит кровавый бой. Худо, худо вам, о люди русские, к вам никто на подмогу и на выручку не спешит с родимой стороны! Вы телами вашими поле бранное усеяли, и враны черные приодели вас крылом. Плачьте, плачьте, красны девицы: не видать вам женихов своих! Веселись, государь Великий Новгород: твои дети храбрые все костьми легли и не осрамилися.

Затихнул бой; загремели по синему морю песни бранные, веселые. Вот готфские красные девы в хороводы собрались, зазвенели русским золотом, запели славу своим витязям. А Вадим?.. Весь покрытый язвами, неотмщенный, неоплаканный, средь врагов убитых умирал. Он взглянул на милую сторонушку, он вздохнул в последний раз, и, как светлую жемчужину, изронил из тела душу молодецкую.

Певец приостановился, потом запел опять тихим и заунывным голосом:

Туманно солнышко, туманно! Спит непробудным сном добрый молодец Вадим. Вкруг его три пташки увиваются: одна пташечка – родная мать, она плачет, как река шумит; другая пташечка – любимая сестра, она плачет, как ручей журчит; третья пташечка – молода жена, она плачет, как роса падет красно солнышко взойдет, росу высушит.