Арзамас-городок - [170]
До этой первой их встречи, надо полагать, от хозяйки дома, что вышла замуж за либерального врача Н. А. Грацианова и была знакома с семьей Пешковых в Нижнем, Алексей Максимовичи узнал о Владимирском.
Позже он писал: «Я уже много слышал о нем, знал, что сын его политический эмигрант, одна дочь сидит в тюрьме „за политику“, другая усиленно готовится попасть туда же, знал, что он затратил все свои средства на поиски воды, заложил дом, живет, как нищий, сам копает канавы в лесу… а когда сил у него не хватало — Христа ради просил окрестных мужиков помочь ему. Они помогали, а городской обыватель, скептически следя за работой „чудака“, палец о палец не ударил в помощь ему.
…Отец Федор пришел ко мне вечером под проливным дождем, весь с головы до ног мокрый, испачканный глиной, в тяжелых мужицких сапогах, сером подряснике и выцветшей шляпе — она до того размокла, что сделалась похожей на кусок грязи.[62]
Крепко сжав руку мою мозолистой и жесткой ладонью землекопа, он сказал угрюмым басом:
— Это вы — нераскаянный грешник, коего сунули нам исправления вашего ради? Вот мы вас исправим! Чем угостить можете?
В седой бородке спрятано сухонькое лицо аскета, из глубоких глазниц кротко сияет улыбка умных глаз.
— Прямо из леса зашел. Нет ли чего переодеться мне?»
Писатель скоро проникся заботой Владимирского о водопроводе и несколько раз скрашивал дни одинокого в своем подвиге священника, ходил с ним на Мокрый овраг.
Взволнованно, даже в какой-то горячности, сообщал Горький об отце Федоре К. П. Пятницкому — директору-распорядителю издательства «Знание»:
«Познакомился я с одним попом. Хороший, редкий поп!
Здесь нет воды… Он все изучил, расковырял уйму земли, добыл воду, убил кучу своих денег и — не умрет, пока не напоит арзамасцев хорошей водой.
Как приятно встретить среди сонных, трусливых баранов и жадных, скупых волков — упругую человечью энергию, неуклонное стремление к цели сквозь трясину всякой глупости, пошлости и жадности. Сидел он, поп, у меня сегодня, читали мы с ним книжку Мадзини,[63]восторгался поп и говорил мне, подмигивая: „А? Человек-то? Что есть лучше человека? Ничего нет, государь мой! Так и знайте — ничего нет! И другим поведайте — нет ничего, что было бы лучше человека в мире сем!“[64]»
Батюшка стал бывать на Сальниковой у Горького. У писателя в дому шумно, весело. Вереницей приезжали и неделями жили столичные и нижегородские гости: писатели Леонид Андреев, Степан Петров (Скиталец), театральный деятель Владимир Немирович-Данченко, художник С. А. Сорин, врач А. Н. Алексин, нижегородские революционеры В. Н. Кольберг и П. Э. Гашер, арзамасцы: инспектор народных училищ А. М. Храбров, учителя Д. М. Корнилов, П. П. Цыбышев, сестры Е. Г., Н. Г. Кузьмины и другие.
…Как-то Алексей Максимович снова пригласил к себе Владимирского. Сидел он веселый, какой-то домашний, за письменным столом, покрытым грубым серым сукном. В соседней гостиной серебристо звенел веселый смех малого сынишки писателя и слышался тихий, уговаривающий шепот Екатерины Павловны.
— Отец Федор… — Горький заторопился в слове, заметно заокал. — Во-от, возьмите-ка, государь мой, на труды ваши.
И подал аккуратно сложенную пачку денег.
— Сами-то как же? — обеспокоился священник. — Семья у тебя, а потом ежедневно и гостей густовато. Всех кормите-поите — самовар не остывает. А что супруга скажет?
— Выдержу! — зарокотал писатель. — Мне хороший гонорарий прислали. Берите, берите доброхотную жертву!
И Федор Иванович сдался, опустил усмиренные глаза.
— Беру на нужду народную. Надеюсь, соборне отдадим!
…Плотные, уже затяжелевшие говорливой под ветром листвой, березовые перелески, яркие покрывала луговых окраек на опушках и даже взъерошенные осочными кочками болота — все трепетно росло и цвело под голубым, еще не выгоревшим июньским небом.
Птичье разноголосье весело венчало начало лета.
— Тут каждое дыхание славит Господа, — открыто радовался батюшка в темной широкополой шляпе, в холстинковом пыльнике и крепких смазных сапогах.
— И вы, отец Федор, добрым мастером в этом райском уголке, — писатель спешил угодить словом своему восторженному не по летам спутнику. Высокий, худой, в просторной русской рубахе под ремень, разгоряченный ходьбой, Горький был сейчас красив. Длинные темные волосы, густые усы очень шли к его удлиненному худощавому лицу с глубокосидящими глазами. Он вытирал большим платком легкую испарину с широкого лба и выпирающих скул.
Они наконец остановились на оплечье Мокрого оврага — отсюда далеко просматривались млеющие в разморном тепле солнечного денька голубоватые дали.
— Вот тут я и пребываю смиренным смотрителем земли сей, — вскинул руки Федор Иванович.
— Архитерпеливым смотрителем… Как же вы воду здесь опознали? — размашисто махал тростью писатель.
— Так, сама себя оказала! Под городом — Теша… Ежели бы мы с вами поднялись над Арзамасом, то увидели бы, что овраги-то к реке тянутся и овраги эти влагой сочатся. Сорока-речка, Рамзай, а это вон болото — они ж первой и верной подсказкой… Теперь у меня задачка деньги взять у Думы — рабочим опять задолжал. Думцы все еще верят и не верят, что я тут обильную воду пророчу…
