Арзамас-городок - [172]

— Мы противу духовного мещанства! — писателю не сиделось спокойно, он шумел сеном.

— Ах, вы о духовном мещанстве… Ну, так и пишите научные трактаты об оном. У тебя, сударь, ведь уже лозунги, призывы, буреглашатай… А как твое босячество да перейдет в духовное, как вызверится… Не трудно провидеть… Вам, интеллигенции, в первую очередь надлежит опасаться всяких «сверх»… Задумайся, Максимыч, какого предтечу готовите, каков заряд гипноза кроется в твоих энергичных словах. Бойся стать художником зла. Вон Андреев туда же… Э-эх, повнимательней почитали бы Федора Михайловича Достоевского — прозорливец, он-то увидел того зверя и кощунника…

— Достоевского не люблю! — буркнул Горький.

— Еще бы! Конешно, Левушка Толстой куда проще с его моралью нигилизма и анархизма, с его отрицанием государственности. Это ж подлинный разрушитель России. Ну, разрушим до того основания, и кто окажется под теми страшными обломками. А как революция начнет пожирать своих детей, как в той шибко просвещенной Франции, помнишь ли Робеспьеров?!

— Я противу зла… — хмуро отозвался Алексей Максимович.

— Да уж, конешно, против, но работаешь на пагубу разрушения. Я ведь тоже против… Потому и говорю в храме почти сорок лет одну и ту же проповедь: люди, любите друг друга, не попускайте злу, ибо зло родит только зло!

— Достал ты меня, батюшка-воитель, — уже по дороге в Арзамас признался Горький, заглядывая в лицо приятеля.

— Да что проку! — досадливо махнул рукой священник. — Вы, господин писатель, себе уже не принадлежите, ты, дружилушко, служишь уже той буре… Жаль, мало возле тебя настоящих русских людей. Смотри, после, как ризу свою после бури сушить станешь, как сумеешь сохранить душу, не покаялся бы. Поздно будет! Помни, кто замаран злом, от зла и погинет! Впрочем, о чем это я?! У вас свои мудрецы…

Больше на эту тему отец Федор и писатель не говорили, оберегали друг друга, им хватало и того, что соединяло их в это чудное лето 1902 года. Назидания Владимирского писатель вспомнит много, много позже, где-то после семнадцатого…

Случилась и еще одна их встреча, уже в Нижнем, куда возвратились Пешковы из арзамасской ссылки. Да, это тогда Владимирский еще раз погорячился в слове. Он ездил в Губернское по городским делам присутствие, задержался и решил навестить приятеля — Алексей Максимович теперь проживал неподалеку от центра на Мартыновской улице в доме Киршбаума.

Позже в очерке «Леонид Андреев» писатель рассказал: «В Нижнем у меня Леонид встретил отца Федора Владимирского, протоиерея города Арзамаса, а впоследствии члена второй Государственной Думы — человека замечательного…

Октябрь, сухой холодный день, дул ветер, по улице летели какие-то бумажки, птичьи перья, облупки лука… Пыль скреблась в стекла окон, с поля на город надвигалась огромная дождевая туча. В комнату к нам неожиданно вошел отец Федор, протирая запыленные глаза, лохматый, сердитый, ругая вора, укравшего у него саквояж и зонт, губернатора, который не хочет понять, что водопровод полезнее кредитного общества…[65]

Через час за самоваром он, Андреев, буквально разинув рот, слушая, как протоиерей нелепого города Арзамаса, пристукивая кулаком по столу, порицал гностиков[66]за то, что они боролись с демократизмом церкви, старались сделать учение о богопознании недоступным разуму народа.

— Еретики эти считали себя высшего познания искателями, аристократами духа, — а не народ ли в лице мудрейших водителей своих суть воплощение мудрости Божией и духа Его.

— „Докеты“, „офиты“, „плерома“, „Карпократ“, — гудел отец Федор, а Леонид, толкая меня локтем, шептал:

— Вот олицетворенный ужас арзамасский!

Но вскоре он уже размахивал руками перед лицом отца Федора, доказывая ему бессилие мысли, а священник, встряхивая бородой, возражал:

— Не мысль бессильна, а неверие.

— Оно является сущностью мысли…

— Софизмы сочиняете, господин писатель.

… Ниспровергнув все, что успели, мы разошлись по комнатам далеко за полночь. Я уже лег в постель с книгой в руках, но в дверь постучали, и явился Леонид, встрепанный, возбужденный, с расстегнутым воротом рубахи, сел на постель ко мне и заговорил, восхищаясь:

— Вот так поп! Как он меня обнаружил, а?

Он махнул рукою. Я стал рассказывать ему о жизни отца Федора, о том, как он искал воду, о написанной им „Истории Ветхого Завета“, рукопись которой у него отобрана по постановлению Синода, о книге „Любовь — закон жизни“, тоже запрещенной духовной цензурой. В этой книге отец Федор доказывал цитатами из Пушкина, Гюго и других поэтов, что чувство любви человека к человеку является основой бытия и развития мира, что оно столь же могущественно, как закон всеобщего притяжения, и во всем подобно ему.

— Да, — задумчиво говорил Леонид, — надо мне поучиться кое-чему, а то стыдно перед попом…

Снова постучали в дверь — вошел отец Федор, запахивая подрясник, босой, печальный.

— Не спите? А я того… пришел! Слышу — говорят, пойду, мол, извинюсь! Покричал я на вас резковато, молодые люди, так вы не обижайтесь. Лег, подумал про вас — хорошие человеки, ну, решил, что я напрасно горячился. Вот пришел — простите! Иду спать…

Забрались оба на постель ко мне, и снова началась бесконечная беседа о жизни. Леонид хохотал и умилялся: