Артюр Рембо - [22]

Разумеется, Изамбар об этом не знал, ни о попытке, ни о провале.

На уроках тем временем отношения пятнадцати семинаристов в сутанах, напыщенных и покорных, и дюжины школьников в курточках, которых соседство с «духовенством» все более и более возмущало, становились все напряженнее.

Ректор потребовал от Изамбара быть осторожным и осмотрительным. Но как же было трудно вести себя безукоризненно в аудитории, где были смешаны столь разные люди, иные из которых были готовы и даже специально искали повод донести. Так, учителю пришлось — к великому удовольствию семинаристов — подвергнуть резкой критике Вольтера-драматурга, поскольку не говорить о нем было нельзя, его пьеса «Меропа» была в программе. Похвали он пьесу, те же самые семинаристы обвинили бы его в антирелигиозной пропаганде. Соперничество двух кланов, заметное уже во втором классе, превратилось в войну; впрочем, противники стоили друг друга.

Рембо, конечно, удостоился чести стать рупором «мирян»; он один был способен заградить носителям сутаны путь в первые ученики.

Однажды, на контрольной по латинскому стихосложению, в тишине класса раздался писклявый голосок семинариста по имени Александр:

— Гспаадин учитель! Рембо подсказывает. Он только что сунул соседу какую-то бумажку.

Изамбар бумажку отобрал, но в этот момент Рембо швырнул в лицо не ожидавшего такого поворота событий доносчика свой тяжеленный Тезаурус[31]. От неожиданности Изамбар не знал, что сказать; наказывать Рембо он не стал — на его месте он сам поступил бы так же.

Таким образом, за свое непоколебимое безбожие почитатель богинь античности должен благодарить одноклассников-семинаристов.

В конце учебного года, чтобы дать выход своей ненависти, он написал рассказ на двадцати трех страницах под названием «Не бывает каменных сердец». Это тайный дневник семинариста по имени Леонар, который умирает от любви к некоей Тимотине Лабинет, дочери покойного друга своего отца. В дневнике можно найти все — и лицемера игумена, и дурно пахнущие носки, и грязное белье; все это приправлено молитвами и детскими пародиями на церковные гимны. Эта второсортная вещица слишком карикатурна, чтобы быть смешной, однако она представляет известный интерес, поскольку здесь опробован ряд композиционных приемов, позднее использованных в «Одном лете в аду».

С этих пор Господь Бог, сплавленный в сознании Рембо в одно целое с матерью, клиром и семинаристами, стал для него синонимом Долга, Порядка, Цепей — одним словом, как говорил Прудон, Зла. Один из его сонетов так и называется — «Зло»; в нем алчный Бог спит, пока люди убивают друг друга, и просыпается, лишь когда богомолка жертвует ему 10 сантимов.

Однако не один только Бог должен быть уничтожен. «Какой труд, — говорил он Делаэ, — все нужно разрушить, все вытряхнуть из моей головы! Ах! Как счастлив ребенок, забытый в каком-нибудь безлюдном месте, выросший в одиночестве, которому ничего не вбивали в голову ни учителя, ни родители — он приходит в мир людей новым, цельным, без принципов, без понятий, — ведь все, чему нас учат — ложь! — и свободным, свободным от всего на свете!»¹⁶

По этим словам видно, до какой степени он был подвержен влиянию идей XVIII века: тут и «идеальный дикарь», и «статуя» Кондильяка, и tabula rasa, и атеизм Гольбаха, и прочее. Здесь он смыкался с парнасцами, которые ставили нетленное Искусство выше морали, выше политики и религии, презирали христианство (Теофиль Готье говорил, что даже смерть лучше, чем христианская вера) и уважали лишь языческое мироустройство, девственную природу и превыше всего нирвану (Леконт де Лиль).

Рембо очертя голову бросился за ними.

В политике у него был один идеал — Свобода. Неудивительно поэтому, что одним из источников вдохновения для него служила история французской революции: в длинном, жестоком стихотворении «Кузнец» он рассказывает, как 20 июня 1792 года, во дворце Тюильри, некий кузнец встретил лицом к лицу Людовика XVI и «своей рукой широкой швырнул ему в лицо багровый свой колпак». Здесь воображение далеко уводит поэта от реальности — прототип Кузнеца мясник Лежандр, обратившийся в Тюильри к королю с вопросом, обращался к нему на «вы» и не грубил.

К концу эпохи Второй империи Франция разделилась на два лагеря: правые консерваторы бонапартистского типа (их программа в трех словах — Порядок, Величие, Религия) и левые либералы, готовившие пришествие Республики, воцарение Науки и похороны Господа Бога.

В Шарлевиле люди делились на почитателей и ненавистников реакционной газеты «Арденнский курьер», которую читали благовоспитанные семейства, а с ними и г-жа Рембо. Артюр, естественно, состоял в партии ненавистников.

Заметим, что когда он — несмотря на весь свой взлелеянный в юности антиклерикализм, пронесенный им через всю жизнь, — позднее захотел окончательно порвать с Богом, ему это удалось только ценой поистине каторжных усилий. Дело в том, что его атеизм не был плодом сознательных размышлений, как это бывает у большинства людей науки; это была аллергия, реакция отторжения; он ненавидел религию потому, что ее прибрало к рукам чудовище по имени Диктат, как оно прибрало к рукам семью, образование, государство и Церковь Господню.