Артуш и Заур - [75]

Сказав «посмотрим», Давид принялся за фруктовый йогурт.

Ара, не успев еще подойти к столу, поздоровался со всеми, и, не спрашивая разрешения, присел. Он был бледен и без настроения. Ара подозвал официанта и попросил чай с молоком. Гюлай с состраданием, исходившим от досады за проделанное ее дедами с армянами в 1915-ом году, попросила Бориса перевести следующее:

— Ара, что-то произошло? Вы выглядите очень расстроенным.

Ара вздохнул и посмотрел на Гюлай:

— Что я могу сказать, ей богу… Позавчера я потерял очень дорогого, близкого мне человека, женщину всей моей жизни. Я узнал об этом вчера вечером, после того, как расстался с вами.

Давид, мельком взглянув на Заура, тихо проговорил: «видишь, очередная трагедия произошла». Тем временем, Ара продолжал рассказ, размешивая сахар в чае.

— Сирушо была добродушная женщина. Со дня нашего знакомства в семидесятых годах, она всегда была дояркой. Была лауреатом премии Ленинского Комсомола. Если скажу, что понимала язык коров, не совру.

В тот момент, когда все внимательно слушали Ару, Заур внезапно поперхнулся. Из глаз потекли слезы, он обхватил руками горло и начал громко кашлять. Давид тут же огрел соседа тремя ударами кулака по спине. Заур слегка пришел в себя, поблагодарил его и извинился перед остальными:

— Прошу прощения, мед в дыхалку попал. Продолжайте, пожалуйста.

Ара не сводя опечаленного, многострадального взгляда с лица Заура, снова заговорил:

— Мы познакомились в Ехегнадзоре, в совхозе. Она была настоящей армянской красавицей. Поначалу ей тяжело приходилось, в год с коровы получала 1600 кг молока. А я был молодым парнем. Из Еревана в Ехегнадзор меня направил комсомол. Мы познакомились и на второй день поняли, что любим друг друга. Я рассказал ей о своей семье-жертве геноцида, она зарыдала и сказала, что любит меня. Затем и она раскрыла передо мной свою душу: о том, что ей тяжело дается общение с коровами, что 1600 кг молока — мало, и спросила моего совета, что ей делать, чтобы увеличить удои. Я ответил ей, что у каждой буренки есть свой характер, и к каждой надо найти отдельный подход. Потом я уехал в Ереван. Когда через два месяца вернулся, в таблице удоев она достигла отметки в 300 кг. Для доярки работающей голыми руками это был неплохой показатель. Эту трудолюбивую девушку все уважали в совхозе. Через некоторое время я получил от нее письмо: «Дорогой мой Ара, ты представляешь, я сейчас работаю вместе с Мариной Нахшкарян, у которой на груди красуется три Ордена Ленина. Она депутат Верховного Совета Армянской ССР, почетный скотовод. Ара-джан, если б ты только знал какая она доярка!». Сирушо два года не отходила от Марины, изучала ее работу. К концу восьмидесятого года она, наконец, получила награду за труды. За успехи на производстве ей был присужден орден «Знак Почета». Прошло еще два года и, выжав 5100 кг молока, она удостоилась чести сфотографироваться в Москве со Знаменем Победы. Потом получила орден «Трудового Красного Знамени». Она давала имя каждой коровке — Асмик, Сули, Светка, Сержик, Робик. Позавчера после продолжительной болезни скончалась единственный свет моих очей — Сирушо. Наша любовь длилась больше тридцати лет. Но мы так и не поженились — у нее на это не было времени, а у меня смелости.

Закончив свой рассказ, Ара попросил еще одну чашечку чая. Гюлай мокрой салфеткой вытирала от слез глаза и нос. Борис сидел, положив локти на стол, подперев двумя руками голову. Заур зажег сигарету и, встретившись взглядом с Давидом, смотревшим на него с ужасом, пожал плечами. Этот жест явно означал: «мы конкретно попали».

* * *

Он любил его. Ему хотелось плакать, кричать, подняв беспомощные руки взлететь к небесам. Он хотел владеть Им, обнять, крепко-крепко обхватить и больше не отпускать, наслаждаться Его дыханием, целовать — страстно, яростно, неистово — прижать к груди, прислониться к голеням и плакать в колени, чувствовать вкус Его слез, забывшись в Его потном мире, прикасаться к Его трепещущему телу, вслушиваться в Его сладкий и тихий голос. Любил… любил сильной, дикой любовью.

Кое-как Заур выдержал эту двухдневную конференцию. Прогулка по Еревану — по Оперной площади, по улице Абовяна и Вернисажу прошла без Него. От этих прогулок в центре народных гуляний, не было никакого удовольствия. Борис что-то рассказывал, Давид, что-то снимал, охранники не отставали от Заура ни на шаг, а Гюлай останавливала прохожих с целью узнать их мнение по поводу будущего турецко-армянских отношений. Всем было чем заняться, кроме Заура. Он никого не хотел видеть, ничего слышать. Уже потом он припомнил историю, рассказанную Борисом на Оперной площади. И пожалел о том, что тогда не рассмеялся, когда также вспомнил обескураженное лицо Бориса, не дождавшегося от него должной реакции.

— Я хочу рассказать тебе одну байку об этой площади. В конце восьмидесятых годов площадь была наводнена народом. Люди кричали: «Ка-ра-бах, Ка-ра-бах». В самый разгар митинга один таксист останавливает машину, и спрашивает у митингующего:

— Что тут происходит? Что вы так орете?

— Хотим взять Карабах.

Таксист кривит лицо и говорит: