Артемий Волынский - [97]

Основными действующими лицами стали главный следователь империи — начальник Тайной канцелярии Ушаков и ставленник Остермана дипломат Неплюев. 15 апреля Волынский был привезен в комиссию, где ему предъявили 13 вопросов по злосчастной записке, поданной им императрице:

«…ее императорское величество указала вам ответствовать:

1) Кого в службе ее величества знаете, которые на совестных людей вымышленно затевают, вредят и всячески их добрые дела омрачают и опровергают, дабы тем кураж и охоту к службе у всех отнять?

2) Кого вы знаете, кои приводят ее величество в сумнение, чтоб никому верить не изволила и все подозрением огорчены были и казались быть всякой милости недостойными?

3) Кого знаете, кои ее величеству опасности представляют иногда и о таких делах, которые за самые бездельные почитать можно, однако ж оные наибольше расширяют, всякие из того приключения толкуют, а ничего прямо не изъясняют, но все скрытными и темными терминами выговаривают и притом персону свою печальными и ужасными минами показывают?.».

И далее — 22 «пункта» «по содержанию известного письма»; лишь один из них требовал объяснения, почему Волынский «дерзнул бить» Тредиаковского в дворцовых «покоях».

Артемий Петрович на эти вопросы отвечал в несколько приемов — 15, 16, 17 и 18 апреля. В первый день он заявил, что «в поданном письме своем он таких именовал: графа Павла Ягужинского, князей Долгоруких и Голицыных, князя Александра Куракина, адмирала графа Николая Головина, ибо все они так его, Волынского, вредили и помрачали, что публично бранивали, но только о вышеозначенном о всем написано было им от горести и от горячести об одной своей только персоне, а чтоб они, кроме его, других совестных людей вредили — за ними и за другими он не знает».

Волынский самым подробным образом перечислил, кто и когда ему говорил, что ему «вредил» ненавистный Куракин. По остальным пунктам он однозначно указывал на другого противника: «Написал об Остермане по примеру тому, что Петр Толстой во многих делах Петра Великого обманывал». Однако требование: «Должны вы при именном показании бессовестные поступки доказать» — выполнить не смог: «Причитал все бессовестные поступки к графу Остерману, графу Головину, князю Александру Куракину, а прямо бессовестных поступков за Остерманом, Головиным, Куракиным и за другими не знает, написал с злобы мнением своим». В случае с Тредиаковским Артемий Петрович сразу признал себя виновным в том, что осмелился в покоях герцога «явные насильства производить, людей бить и силою оттуда выталкивать».

На этом допрос окончился. Однако журнал комиссии засвидетельствовал, что обвиняемый «кроме настоящих ответов своих говорил», а все присутствующие его «унимали».

Артемий Петрович помянул и немцев-«доносителей» Кишкеля и Людвика, которых «поджигал» (подначивал) его враг Куракин; и хитрого Остермана, который «принудил его к горным делам»; и даже давно покойного Павла Ягужинского, который якобы «губил ево и притом тако говорил, что за голову ево не жаль дать три тысячи червонных». Он еще не освоился с ролью подследственного — нервничал, «выходил в другую палату», вновь обвинял Куракина, оправдывался, что злополучное письмо, прежде чем передать императрице, показывал Черкасскому и Бирону^{427}.

Видимо, он еще надеялся на благополучный исход и просил себе другую должность, «понеже я в прежнее свое место не гожусь». Его мог ждать обычный в случаях пристрастного разбирательства смертный приговор с заменой на ссылку в армию или в «деревни» с последующим прощением и отправкой на вице-губернаторство куда-нибудь в Сибирь. Хорошо знакомым ему судьям Артемий Петрович бросил: «Пожалуйте, окончайте поскорее», — на что получил отповедь Румянцева: «Мы заседанию своему время без вас знаем; надобно вам совесть свою во всем очистить и ответствовать с изъяснением, не так, что кроме надлежащего ответствия постороннее в генеральных терминах говоришь, и для того приди в чувство и ответствуй о всем обстоятельно».

Потом его отпустили домой. Наутро Волынский смиренно прибыл на следующий допрос с целым ящиком книг, которые до того «не объявил». Теперь же поняв, что «собранной суд в знатных и во многих персонах состоит», он счел долгом отдать их и «был в робости». Но «робости» хватило ненадолго; Артемий Петрович не удержался от того, чтобы бросить в лицо Неплюеву: «Ведаю, что вы графа Остермана креатура» (он оказался прав — Неплюев стал одной из главных фигур на следствии), — после чего стал заверять, что его «горячесть и дерзновение» происходили с досады на поведение Остермана, который «никогда с ним без закрытия не говаривал». Выслушав его, Ушаков отправился с докладом к императрице^{428}.

Допрос возобновился 17 апреля в семь часов утра. На этот раз Волынский уже не дерзил, не нападал на своих противников, а заявлял, что, обвиняя вельмож, «все врал», становился на колени и кланялся комиссии, признавал, что вел себя неосмотрительно «з горячести и злобы». Он просил не «поступать с ним сурово», вновь сетовал на свою «горячесть» и признавал, что «все делал он по злобе на графа Остермана, Куракина и Головина и поступал все против их, думал, что был министр, и мыслил, что он был высокоумен, а ныне видит, что от глупости своей все врал с злобы своей».