Артем Гармаш - [51]

— А разве это его? — удивился Грицько. — Впрочем, и на той картине…

Ивга Семеновна почувствовала, что более удобного случая не представится, чтобы перевести разговор на ту тему, что целый день, а особенно вечером, после письма Диденко, занимала ее.

— Да, я и забыла совсем, — перебила она Грицька. — Мне не следовало бы теперь и разговаривать с вами. С таким невежей! Не понимаете? Я просила вас тогда, в книжном магазине, обождать. Почему же вы ушли? Неужели вас ни капельки не интересовало, что я хотела сказать вам на прощанье?

— Может, и интересовало, — уклончиво ответил Грицько и сам вдруг спросил: — Кстати, что вы хотели сказать мне давеча, в кабинете? Да Павло помешал…

— Нет, дело не в том, что Павло вошел. Не только это помешало мне договорить тогда. И сейчас мешает.

— А что же?

— Эта ваша непонятная настороженность по отношению ко мне. А между тем… — она сделала вид, что колеблется, — вы даже и не подозреваете, Гриць, какой вы мне… не чужой! Все время у меня такое ощущение, будто я знаю вас очень давно.

— Вы — меня? Да откуда же? Мы с вами впервые встретились только сегодня утром.

— Ну и что ж! Какое это имеет значение — сегодня или… Бывает, что человек за один день переживет, передумает больше, чем иной раз за год… Не во времени дело. Дело в умении человека уплотнять это время. Расширять мир своих ощущений даже за рамки будничной действительности. Вот почему, Гриць, еще тогда, на выгоне…

— На каком выгоне? — удивленно прервал ее Грицько.

— Когда я вместе во всем народом выбежала туда, за село, к ветрякам, вас встречать. Казацкий отряд ваш.

— Ничего не понимаю. — Грицько почувствовал даже некоторое беспокойство. «Что с нею? Что она плетет? Рюмка самогона так подействовала на нее? Или, может, наоборот, у меня самого в голове от хмеля такой туман, что никак не разберу смысла?» — Ничего не понимаю!

— Меня это не удивляет, — спокойно сказала женщина. — Я знаю, как беден и неточен наш человеческий язык. Особенно когда речь идет о рафинированных переживаниях. Вот я сказала — на выгоне. Конечно, это неправда. Просто я позировала тогда Дорошенко для той картины. Вот тут, на этом же месте, где сейчас стою, стояла и тогда. Но что вам говорит эта правда? Это пустое слово «позировала»? В нем даже и намека нет на тогдашнее мое душевное состояние. Но вам, быть может, все это совсем не интересно?

— Нет, почему? — сдержанно возразил Грицько. — Пожалуйста.

Ивга Семеновна повела рассказ о первом сеансе у Дорошенко. Как он недоволен был ею вначале.

— «Что вы стоите, словно отвечать вас вызвали, а вы не приготовили урока?» Как раз в восьмом классе училась я тогда. «Вы должны проникнуться до глубины души моим творческим замыслом. Такой торжественный момент! Все село высыпало на площадь — едут! У каждой сердце замирает от радости и тревоги. А вы что? Неужели вам безразлично — возвращается ли ваш милый, долгожданный, или, может, совсем не будет его? Где-нибудь в чистом поле лежит, и ворон клюет ему глаза!» С этого и началось. Я даже не подозревала никогда прежде, что человек способен к такому абсолютному перевоплощению. Доходило до галлюцинаций, порой мне даже чудилось дыхание толпы за моей спиной. Слышалось, как скрипят крылья ветряка. А сердце прямо замирает: едет ли мой или, может быть, напрасно ожидаю? Вы еще не смеетесь?

— Нет, не смеюсь, — серьезно ответил Грицько и подумал: «К чему она все это мне рассказывает?»

— Целую весну жила как во сне. Чуть на экзаменах не провалилась.

— Ну, и чем же кончилось? Прибыл-таки «милый»?

— Сегодня утром, — понизив голос до шепота, продолжала она, — когда вы вошли в книжный магазин, я сразу же, как только взглянула на вас, узнала: он!

Теперь, думалось ей, Грицько сразу же перехватит у нее инициативу и доведет эту любовную игру до конца. Даже дыхание затаила в томительном ожидании. Но секунду за секундой отбивало сердце, уже, пожалуй, целая минута прошла, а он, как и раньше, стоял в двух шагах от нее. Словно врос ногами в землю. Стоял и молчал, хмуро глядя на Ивгу. Ивга Семеновна даже растерялась, но все же решила сделать еще одну, последнюю попытку. Она поспешно взглянула на часики и испуганно прошептала:

— Ой, без пяти двенадцать! Да мне же домой…

— Погодите. — Грицько загородил ей дорогу и даже дотронулся до локтя, но тут же отдернул руку. Дышал тяжело, голос был хриплый. — Скажите — к чему это вы все выдумали?

— Выдумала? Вы меня обижаете!

— В жизни так не бывает. Это просто химера…

— А человек на человека не похож. Теперь я уже вижу, что мы с вами вылеплены из разной глины.

— Возможно, — согласился Грицько. — Но что вы, женщины, — все как одна! — вылеплены из одной глины, это точно! Все вы артистки — с головы до пят. Недаром и доигрываетесь всегда… что только и остается такому вот художнику рисовать с вас эти… протухшие туши.

Ивга Семеновна оторопела. Стояла бледная, даже губы побелели, растерянно смотрела на Саранчука, не находя слов, чтобы выразить свое возмущение.

— Ну, знаете… это уж слишком! — насилу разжав зубы, сказала она наконец. — За что это вы меня так? Да вы понимаете, что вы сказали?! Это же все равно что бросить женщине в лицо: «Проститутка!»