Артем Гармаш - [33]

В тот год, когда Грицьку нужно было идти на военную службу, в первый раз вышла на гулянку Орися. Грицько удивился даже: когда же она так выросла? Да еще девушка какая хорошая! Сразу и начал ухаживать за ней. Но Орися при первом же разговоре напомнила ему Настю из Песков: «Получил гарбуза от дочки хозяйской, теперь уж и беднячкой не брезгаешь!» Грицько не отпирался. Правда, «гарбуз» тут ни при чем, потому как до сватанья дело не доходило. Но мысль такая была, врать не будет. Да ведь разве от любви большой? «Хоть верь, Орися, хоть не верь, никого я еще не любил по-настоящему, тебя — первую». Сначала Орися не верила. Но сердцу так хотелось верить! К тому же и все поведение Грицька, его отношение к ней как будто подтверждали его уверения. Постепенно Орися становилась ласковее к парню. Однако на большее не шла. Да, правду говоря, Грицько и не добивался этого. Неведомое до сих пор чувство вспыхнуло в нем. Впервые за все эти годы он стал думать о женитьбе с радостью. Не сейчас, правда. На несколько лет оставлять Орисю со злой мачехой никак не хотел. Отбудет солдатчину — и тогда. Если, конечно, согласится ждать. К этому, собственно, — чтобы заручиться ее обещанием ждать его, — и сводились все усилия парня. А так как времени до осени было еще немало, то даже не очень и торопился. И вдруг — война.

Уже в первый день мобилизации несколько десятков человек ушли из села. А месяца через два — второй набор. Коснулось и Грицька на этот раз. Сегодня расклеили приказ, а через четыре дня уже должен был явиться на сборный пункт в Славгород. Точно обухом по голове ударила эта весть Грицька. Целый день он слонялся по двору как неприкаянный. Не дождавшись вечера, пошел к Мусию Скоряку. Тот на току молотил цепом. Приходу Грицька удивился. По старой привычке пошутил: «Чего ты такой нарядный? Можно подумать, что в сваты звать пришел!» — «Вы не ошиблись, дядько Мусий». И видно, что не шутит парень. Скоряк нахмурился: «Да ты, хлопче, в уме? Тебе ж в солдаты идти. А там и на войну». — «То-то и оно! Бросайте цеп». Дядько Мусий руками отмахнулся: «Да какая же разумная мать отдаст дочку за тебя! Хорошо, если вернешься с войны. А не дай бог…»

Так ничего и не вышло со сватовством у Грицька. Сам увидел теперь, какую бессмыслицу затеял. С горя вдвоем с дядькой Мусием распили полкварты, что принес с собой, и до самого отъезда уже не протрезвлялся Грицько. Каждый вечер виделся с Орисей, но какие это были вечера! Девушка и тянулась к нему, и сторонилась его — пьяного. После гулянки, когда оставались вдвоем, ни на шаг с ним от перелаза. А потом в подушку наплачется!

А на четвертый день выезжали новобранцы из села на станцию. У плотины, как раз напротив ворот Гармашей, остановился обоз, начали прощаться. Грицько поцеловал, как родную, Гармашиху, потом дядьку Мусия. Молча подал Орисе руку. Дядько Мусий и скажи тогда: «Да ты, Грицько, хоть на прощанье поцелуй свою дивчину». Орися и дыхание затаила. А когда Грицько обнял ее, порывисто прильнула к нему, и, как стон, вырвалось у нее шепотом: «Ой, милый мой!»

Долго Грицько вспоминал прощание с Орисей, и как это воспоминание согревало его! Но потом, в пекле войны, чем дальше, тем больше черствело сердце. Воспоминания о последней встрече с Орисей стали блекнуть, их вытеснили иные мысли и чувства. Последние вечера, проведенные с нею у перелаза, вызывали теперь обиду и раздражение: «Если бы любила по-настоящему, не была б тогда — может, на смерть шел! — такой рассудительной». Так ей и в письмах писал, не подозревая даже, сколько слез прольет девушка над этими его строками. Потом она написала ему. Но вместо того, чтобы говорить о своем чувстве и объяснить причину своей тогдашней сдержанности, она и сама ему в тон стала попрекать: «А ты? Может, и на смерть, пишешь, шел. Верно! Но за все эти дни перед разлукой ты хоть слово мне сказал не пьяное? Хоть один вечер побыл ты со мной трезвый?» — и обрывала на этом, чтоб, не дай бог, не догадался, что, собственно, это и было тогда единственной причиной, мешавшей их сближению. Не знала девушка, что сама себе вредила. От неверия в ее чувство Грицько за годы войны и сам постепенно остывал к ней, меньше стал думать о женитьбе. Да и стоило ли думать об этом, пока война? Может, и домой не вернешься! И лишь сегодня вечером, при встрече с Катрей, после ее рассказа об Орисе, Грицько вдруг почувствовал, что девушка снова стала для него такой близкой, родной.

Как живая возникла она в его воображении, похудевшая и беспомощная после болезни, но от этого еще милее. Большая нежность к ней наполнила сердце парня. И невольно губы тронула улыбка: вспомнился снова дядько Мусий. Таки нашел старик, как пошутить над ним: «И под очипком косы отрастут». Это, конечно, намек на его тогдашнее нетерпенье со сватовством. «Ничего, дядько Мусий, смейся, смейся! На рождестве готовься все же в сваты».

И сразу же мысли его перенеслись на другое: вспомнил заготовленный лес в отцовском дворе. Может быть, и впрямь надумал отец, женив его, сразу и отделить?

Ну что ж, к этому шло. Оно и к лучшему. Чем работать на мачехиных детей, уж, конечно, лучше на себя, на своих детей. Так тому и быть. За зиму лес подготовит на хату, чтобы с весны строить начать. На отцовской усадьбе негде другую хату ставить, придется в Ракитном. Непривычно, пожалуй, будет после села на хуторе жить. Ну, да не один ведь, с Орисей! А недаром и в песне поется: «Хоч у полі під вербою, аби серце із тобою!» Выросли, наверное, за эти годы вербы да тополя возле криницы. И вишни, наверно, уже родят… Да и потом — не такое там и безлюдье, хат десяток уже есть. Будет с кем вечерком и с цигаркой посидеть, о жизни потолковать. И до села не такая уж даль — две версты. До хутора Чумаковки и того меньше. А главное — под боком вся земля твоя. И такое раздолье! Куда ни глянь, как море плещутся хлеба…