Артем Гармаш - [30]

Усилием воли Катря отогнала воспоминания и снова прислушалась к разговору.

— Гляди только, Артем, — говорил Федор Иванович, — как бы тебе с людьми не просчитаться. Не мало ли будет два взвода?

— Нет, не мало, — уверенно ответил Артем. — На самую операцию я и двух не беру, одного хватит. А второй взвод будет в заслоне за квартал от казармы. Чтобы в случае какой неожиданности принять на себя удар и, отступая к Слободке, дать своим проехать те две версты по Полтавской к патронному заводу. Я специально велел Рябошапке и ребят подобрать со Слободки. Разойдутся потом по домам.

— Ну ладно. Тебе, в конце концов, виднее, — после паузы сказал Федор Иванович и встал из-за стола.

— Держи связь с Тесленко, — добавил Кузнецов. — Он сегодня дежурит в комитете.

— А сейчас не ходи никуда, ужинай, отдыхай.

— Да, надо бы малость и отдохнуть. Все как будто уже сделано. Еще бы только сани мне одни…

— Тебе, видно, нужны пошевни, — отозвался Невкипелый. — Мужицкие дровни не годятся?

— Годятся, Тымиш, да только как же ты…

— Ничего, — не дал ему договорить Тымиш. — Вожжи как-нибудь и в одной руке удержу.

— Нет, нет, Тымиш, — вмешался Федор Иванович. — Дело такое, что напарник тебе не помешает. Да это уж Артемова забота.

— Эх, кабы мне лета хоть бы… твои вот, Грицько! — И Мусий прищурился, взглянув на него. — А может, правда, поменяемся на сегодня?

— Нет, не рискну, — попробовал отделаться шуткой Саранчук. — Еще понравится да не захотите назад меняться, что я тогда буду делать?

— Грицько отпадает, — сказал Артем.

— Почему? — спросил Федор Иванович.

— Он меня еще утром, — вместо Артема ответил Грицько, — отшил от революции.

— Отшил? Как это? — заинтересовался Кузнецов и перевел взгляд с Грицька на Артема.

— Двое бьются — третий не мешайся, говорит. Без тебя обойдется! Ты паши, мели, ешь! Одним словом… Забыл, как это по-иностранному называется. Ну, отталкивание середняка. «Нейтралитет»! — вспомнил-таки.

— Вот черти полосатые! — засмеялся Федор Иванович, снимая с вешалки кожушок. — Уже поцарапаться успели! — Затем к Артему: — Ты что ж это, браток? Ведь чепуха все это на постном масле!

— Да, — мотнул головой Кузнецов, тоже одеваясь, — загнул! И крепко! Разве партия так нас учит?

— Нейтрализация середняка — разве ж это «без тебя обойдется»? — покачал головой Федор Иванович. — Сказали б мне это, Артем, не при тебе, не поверил бы. Ну, да мы с тобой еще потолкуем. Не время сейчас. Ты впрямь ляг, отдохни хоть часок.

Прощаясь с Артемом, Кузнецов еще раз напомнил, чтобы держал связь с Тесленко.

— Сразу с патронного и позвони. Пароль не забудь! Чтоб стерва какая не подслушала. А мы со своей стороны с Тесленко будем держать связь. Чтоб этой же ночью часть винтовок с патронного на машиностроительный перебросить. Будь здоров, Артюша!

Вместе с Кузнецовым и Бондаренко вышел Саранчук, а вслед за ними Мусий Скоряк и Невкипелый — лошадей поить.

Артем подошел к матери и сел около нее на маленькую скамеечку.

— Что это дядя Федор на тебя так напустился? — спросила мать.

— В нашей работе, мама, без этого не бывает! — ответил Артем. — Уж больно запутанная жизнь на свете. Не легко ее распутывать. А все ж таки распутаем, если уж взялись. Мы ведь, мама, такие! Настойчивые! А теперь рассказывайте о себе. Как вы живете?

И хоть матери не терпелось расспросить его, не сумела отказать, стала рассказывать о том, о чем только что рассказывала Марусе и брату. Но сейчас она говорила уже спокойнее. И слова все подбирала такие, чтоб не очень печально получилось, — не хотела Артема тревожить в такой час. Не раз пробовала оборвать рассказ, но Артем настаивал: «Нет, нет, мама, говорите. Все говорите!» И слушал внимательно, глаз с матери не сводя, суровый и сосредоточенный. Когда кончила, не сразу заговорил. Только вздохнул тяжело.

— Не надо было рассказывать! — тихо сказала мать. — Лучше заснул бы на часок. Силушки набрался!

— Высплюсь потом, — сказал Артем. — Да ведь не только во сне, мама, человек сил набирается, а и от таких вот слов, как ваши!

— Какие же мои слова, сын? Невеселые ведь.

— Мало, сказать невеселые. Тяжкие. Очень даже! Но — тем более. — И помолчав немного: — Вы знаете, мама, что мне припомнилось?

— Говори, сын.

— Тот вечер, когда вы провожали меня из дома. На заработки.

— Вон ты про что! — вздохнула мать.

— Как сейчас помню — проводили вы меня далеко за плотину. Потом уж на пригорок я вышел, оглянулся — стоите. Пришлось крикнуть, чтоб возвращались. А сам долго стоял на холме. Как будто ноги вгрузли в землю. Смотрел на наше убогое село. На отцовскую хату. Вся жизнь вспомнилась. И такая жалость меня проняла, мама! Впервые, как стал взрослым, заплакал. И такая ненависть во мне была. От этой ненависти я и княжеское поле тогда подпалил. И, думаете, бежал потом? Нет. Шагал посреди дороги. Знал, что могут догнать, и не бежал. Такая сила ко мне привалила тогда. И точно так же теперь, мама. Сила привалила! От ваших слов печальных, от вашего преждевременно увядшего лица, от ваших натруженных рук, что всю жизнь не знали отдыха.

Он замолчал и несколько секунд сидел в задумчивости, низко опустив голову, вровень с материнскими коленями. И вдруг потянулся к матери в порыве неизъяснимой сыновней любви и молча склонился к ее рукам своим опаленным морозом и ветрами лицом.