Артем Гармаш - [225]

Лежал теперь на земле навзничь, с глазами, открытыми в бледно-голубое, полинявшее от жары небо, и понемногу приходил в себя. Нестерпимой щемящей болью зашлось сердце, и чувство какой-то тяжелой, не совсем еще осознанной своей вины перед Тымишем было ему как соль на свежую рану. Ну вот хотя бы и тогда… Уж так ли необходимо было ехать из дому в тот же день? Отчего было не остаться еще на несколько дней? Отпраздновал бы рождество дома. Ведь за две недели, прожитые на селе, за повседневным недосугом, за будничными хлопотами не имел времени вволю наговориться хотя бы с тем же Тымишем, с давним верным другом своим. Несомненно, за эти годы, что не виделись, и у него было о чем рассказать. И была потребность душу свою открыть. Так поди ж, даже когда и представлялась возможность, — корил себя теперь Артем, — и тогда о себе думал, торопился поскорей свою душу вывернуть, поплакаться Тымишу в жилетку. Как и в ту памятную ночь, когда возвращались из имения после батрацкого собрания. Именно тогда и рассказал ему про свою первую любовь в Таврии, на заработках.

Теперь Артему горько и стыдно было вспоминать, как нехорошо он обошелся тогда с товарищем.

Были уж возле ворот, — пока шли улицей, Артем не успел закончить свой рассказ, несмотря на то, что не раз и останавливались на самых драматических местах, — закончив теперь наконец, Артем спросил, как его дела холостяцкие. Спросил, вовсе не ожидая исповеди Тымиша сейчас вот. Ибо и время позднее, и окоченел уже на морозе, да и товарищ, наверно, не меньше. Тымиш так и подумал, поэтому ответил весьма сдержанно: «Да никак. А если подробнее: плохо! Хуже некуда!» Теперь Артем заинтересовался, стал допытываться. Оказалось, выходит замуж за другого девушка, которую он много лет безнадежно любит. «Нет, вру, — поправился, — какая-то искорка надежды, как видно, все время тлела в сердце и вот только теперь погасла…» На расспросы Артема, кто она такая, Тымиш с ответом колебался и наконец, вынув из кармана кисет, сказал: «Но сначала давай закурим! — И даже натянуто пошутил: — Может, хотя бы в супряге удастся свернуть одну цигарку на двоих». Однако, как ни старались, не смогли свернуть цигарки окоченевшими пальцами целых двух рук — его и Тымиша. А в хате еще светилось, хотя была уже глубокая ночь. Вот и пришла ему в голову та обидная и непростительная глупость: «А знаешь, Тымиш, пошли в хату. Остап по цигарке свернет, да и обогреемся». — «А ты что, замерз? Ну, так беги скорей в хату. Не штука и простудиться!» — «Вот то-то же. Ты хоть застегнут, а я, видишь, внакидку. Через эту проклятую руку. — Но прежде чем разойтись, хоть на это хватило ума, спросил еще Тымиша: — Так скажи хотя бы, кто она?» — «В другой раз, — ответил Тымиш, явно обиженный. — Не горит!»

Однако другого раза так и не было потом. На следующий день при встрече Артем напомнил было Тымишу о незаконченном вчерашнем разговоре, но тот только передернул раздраженно плечами: «Не все ли равно тебе! Не знаешь ее. Не из нашего села». Обманывал, конечно, чтобы не приставал. В этом Артем был уверен. Больше того, иногда ему даже казалось, что он догадывается, которую из ветробалчанских девчат он имел в виду: Орисю, его сестру. Уверенности, конечно, не было. Но очень на то похоже. Припоминалось немало фактов, хоть и мелких, которым тогда и значения не придавал, но теперь они, собранные вместе и сопоставленные с Тымишевым признанием, словно бы подтверждали это. Однако только никак не вязалось — легковерность Тымиша или даже глупость: какие основания у него были для той смехотворной «искорки надежды»? Хорошо зная свою сестру и то, как она горячо любит Грицька, Артем мог бы поклясться, что никакого повода не дала она Тымишу, хотя бы из обыкновенного кокетства только, на что-то надеяться… А впрочем, так ли хорошо он знает свою сестру? Когда ушел из дома, ей было двенадцать лет; за семь лет не могла же она не измениться! Да и о горячей любви ее к Грицьку знает только с ее слов. Хотя, конечно, это никак не означает, что он не верил в ее искренность. Но как же тогда могло произойти то, чему и названия не подберешь! Слишком неожиданно и поспешно произошло все: и разрыв с Грицьком, и брак с Тымишем. Неужто — сгоряча? (Скандал, учиненный Грицьком на их свадьбе, свидетельствовал о том, что не по его воле произошел разрыв.) Неужто назло Грицьку, за его измену? Такое предположение не раз уже за эти дни приходило ему в голову. Но всякий раз с возмущением отбрасывал его. Тем более неприемлемым оно было теперь, когда он знал о смерти Тымиша. Ибо так хотелось верить, что хоть те несколько месяцев супружеской жизни с Орисей были для бедняги Тымиша настоящим и большим счастьем, ничем не омраченным, не отравленным ни ее запоздалым раскаянием за свой необдуманный поступок, ни его черной мукой ревности к ней и Грицьку. Но веры в это, твердой веры у Артема не было. И не знал, как помочь себе в этом нестерпимом состоянии. Только и оставалось, что казниться. Сам виноват. Не нужно было так торопиться с отъездом. Нужно было остаться хотя бы на святки. На досуге, а может, еще и за чаркой, Тымиш, наверно, открыл бы ему свою смятенную душу, рассказал бы, может, немало такого, что помогло бы разобраться в той, как выяснилось, ужасной путанице. Может, сумел бы как-то и помочь им. Вот и не терзался бы теперь.