Артем Гармаш - [219]

— Докуривай, да и будем ужинать. Чем бог послал.

Артем ничего не ответил. Но, докурив цигарку, бросил окурок и спросил вдруг, явно отклоняя попытку Сереги увести разговор в сторону:

— Ну, так какую мы имеем науку из этого?

— А ты что, сам не понимаешь? — захваченный врасплох, отделался вопросом Серега, хотя вполне мог бы ответить и по сути.

Он еще днем, в городе, стоя перед тем страшным объявлением комендатуры, охваченный печалью и отчаянием, сразу же постиг горькую и, казалось ему, неоспоримую истину, что молодецкий тот их поступок на самом деле был лишь очень тягостной и непоправимой ошибкой, за которую пришлось дорого расплатиться. Но тогда и потом — на людях, в разговорах, в хлопотах — Серега не мог еще как следует сосредоточиться на этом, глубже продумать, чтобы прийти к более широким обобщениям, сделать определенные выводы. Но если сам не смог, то пришло это со стороны, во время одной общей беседы…

А вообще чего только не наслушался он в этот вечер! Конечно, в большинстве своем славгородцы тяжело переживали случившееся и горевали о погибших. А поэтому и немцев кляли страшными проклятиями… Однако ни разу Серега не слышал, чтобы кто-нибудь заодно упрекнул и их, неизвестных им, которые своей отчаянной дерзостью прошлой ночью как раз и вызвали у немцев этот взрыв черной мести. И Серега понимал причину. Хотя бы в отношении тех, которые думали, что и их, тех отчаянных, расстреляли в числе десятерых: смерть словно бы заслонила их, вязала людям языки. Но почему же тогда и другие, кто допускал или даже верил в то, что они живы, что им посчастливилось избежать расправы, вели себя точно так же? И было таких большинство. Преимущественно среди мужчин. Было непостижимо — на чем держалась у них эта вера, ничем реальным не подтвержденная? Чтобы удостовериться, Серега как-то в общей беседе, когда коснулось этого, нарочно довольно остро возразил. Ерунда, мол, как можно думать, что живы, если в сто раз вероятнее, что их расстреляли в числе десятерых. «Нет, — непоколебимый в своей вере, сказал пожилой человек и, сделав паузу, пояснил: — Потому как такие атлеты, заруби себе, хлопец, или, сказать бы, отчаянные, живыми в руки немцам не сдаются! Раскумекал? Поэтому и говорю: нет, не расстреляли их. Вот увидите: они еще не раз покажут немцам. Да еще и не так!» Вот тогда Серега и услышал слова, которых не хватало ему сейчас и для которых еще тогда была открыта его смятенная душа. «Э, болтай! — медленно произнес бородатый человек, вылитый Илья Муромец, только пеший да вместо шлема вывернутый мешок грузчика на голове. — Ни к чему все это. Лишь бы только людей своих губить! Плетью обуха не перешибешь!»

Потом и по дороге на кладбище — шел той же тропкой по оврагу, что и на рассвете сегодня с Артемом, — слова эти не раз слышались Сереге, и были они как сопровождение его невеселым думам — не давали им растекаться, направляли в одно русло. «Что правда, то правда! И нужно с этим делом кончать!» — в который раз уже, порой даже в голос, повторял он себе. И чем дальше, все крепче утверждался в этой своей новой позиции: «Чего же сопишь? Что уже не приведется в героях походить? Ничего, обойдешься. Довольно с тебя и того, что уже походил в атлетах — отчаянных!» Утомленный и лютый на себя, на клятую корзину, от которой ныли плечи, на весь свет, подходил он к своему пристанищу с твердым намерением сразу же откровенно поговорить с Артемом обо всем. И пусть сам как знает, а на него в таких делах чтобы не рассчитывал впредь…

А вот теперь, когда Артем сам допытывается, — молчит, уклонился от разговора. Почему? Не сразу Серега осознал, что вся причина была в самом тоне, каким Артем спросил его и который не обещал ничего хорошего, а наоборот — уничтожал последнюю надежду на то, что, может, все же удастся и Артема переубедить. Где там! Значит, конец дружбе. А порвать с Артемом, да еще накануне разлуки, Сереге очень не хотелось. Поэтому и медлил. Но сколько можно?.. «Ну, добро, коль уж так не терпится тебе!..» Но это пока что только в мыслях. Ибо после такой затяжной паузы Сереге казалось просто невозможным ответить обыкновенными словами. Нужны были слова какие-то особенные, весомые, которые одновременно и оправдывали бы это длительное молчание, и были бы точным и исчерпывающим ответом Артему на его вопрос. Наконец сказал:

— Так, спрашиваешь, какую науку имеем из этого? А вот какую: «Плетью обуха не перешибешь!»

— Вот оно что! — и впервые за весь вечер Артем переменил позу — сел на полу удобнее, охватив руками колени. — Ну, ну, валяй дальше.

— И не из своей головы взял, — продолжал Серега, — а, можно сказать, из людских уст, своими ушами слышал. Иль, может, для тебя полмиллионная армия ихняя, что топчет нашу землю, не обух? Без малого полсотни дивизий.

— А сколько нас на Украине? Да одних только фронтовиков недавних взять!..

— А оружие? — не сдавался Серега. — Сказать кому-нибудь, что на весь Славгород с уездом, даже на всю зону — вот это и весь наш арсенал, что под помостом здесь, в погребе. Не очень размахнешься!.. Нет, Артем, не знаю, как ты, но я целый вечер думал об этом и так себе надумал… Если пока невмочь нам одним натиском выгнать их прочь с Украины, то не лучше ли для нас… не дразнить их пока что? Пока не наберемся сил. Ну их к черту!