Артем Гармаш - [217]

Влас старательно раскурил пригасшую цигарку и потом сказал:

— Знаю. Этой поговорке меня добре научил еще первый мой хозяин, сапожник, к которому я попал сразу из приюта. Сперва, бывало, огреет чем попало, а уж тогда и словесно добавит: «До каких пор я тебя, байстрюк, учить буду? Семь раз отмерь!» Да ты же меня, Максимович, не со вчерашнего дня знаешь!

— Разумеется. Если бы не знал, разве я пользовался бы твоим гостеприимством? Вот уже четвертый месяц, как ни приезжаю в город, прямо сюда, на Дворянскую, и иду, как к себе домой. Даже независимо от того… Не думай, что я такой наивный человек и не знал до сих пор, что ты о многом в отношении меня догадываешься. Только я виду не подавал. Ибо это меня как раз и устраивало. Ждал, пока сам заговоришь. Рано или поздно, а это должно было случиться. И, как видишь, не ошибся, дождался. Да иначе и быть не могло. Ведь ты умный человек и пролетарий, можно сказать, с детских лет. Так с кем же тебе по пути, как не с нами, большевиками?!

Никогда еще за все месяцы они не разговаривали так откровенно и сердечно, как в этот раз. И в конце концов договорились, что лучший способ присоединиться Власу, как сочувствующему большевикам, к их подпольной деятельности — это превратить свою квартиру, вернее, дом Галагана, хотя бы на время, пока хозяин живет в своем имении, в явочную квартиру. Первоклассную! Ибо действительно, кому придет в голову заподозрить в связях с подпольщиками недавнего генеральского денщика, а теперь дворника Галагана, человека, очевидно, проверенного, которому помещик Галаган целиком доверяет. А горбун? Да, дворник из первого номера беспокоил и Смирнова. Но, пораздумав, они наконец нашли способ если не обезвредить совсем, то, во всяком случае, как можно больше усложнить его подлую работу полицейского стукача. А тем самым, возможно, и совсем со временем отбить у него охоту к этой довольно хлопотной работе. Как раз самого Власа осенила эта счастливая мысль: не заделаться ли ему сапожником? Только по настоящему, не так, как до сих пор — между делом — для себя да для знакомых, а с размахом, с вывеской. Чтобы калитка целый день не закрывалась от заказчиков. Пусть следит тогда, подлая душа! Смирнову эта мысль показалась дельной. И чтобы не откладывать в долгий ящик, он сам вызвался написать такую вывеску. Хотя бы для начала. С тем чтобы после заказать лучшую — «художественную» — настоящему живописцу. Влас разыскал подходящий кусок жести, зеленой краски — от ремонта крыш осталась, черной, к сожалению, не нашел. Но это как раз было на руку Смирнову. Потому что самый цвет, зеленый, не свойственный вообще обуви, требовал от него и соответствующей условной манеры изображения сапога — одним контуром, на что у него, собственно, только и хватило таланта живописца. И в тот же день, только краска просохла, Влас прибивал уже вывеску на заборе с улицы возле ручки звонка.

Нарочно выбрал время, когда на улице не было людей, чтобы не привлекать внимание — горбуна в первую очередь, конечно, — к самому факту появления вывески именно сегодня, в такой день! Осталось вбить последний гвоздь. И неожиданно из-за спины через улицу послышался окрик:

— Эй, сосед!

Влас оглянулся: конечно же он, горбун, словно из-под земли вырос! Стоит в подворотне, попыхивает цигаркой, щерится в ухмылке:

— Надумал, значит, разбогатеть! Мало того, что метлой, хочешь еще и шилом деньги загребать!

«А будь ты неладный!» — ругнулся Влас, а ответил в тон ему:

— Какие там деньги! Надоел сахарин к чаю, так, может, хоть шилом ухвачу патоки.

И уже взялся было за щеколду калитки, чтоб зайти во двор, но горбун поспешно крикнул ему вслед:

— А новость слыхал? Свеженькую!

От недоброго предчувствия у Власа вдруг болезненно стиснулось сердце. Не выдержав паузы, спросил:

— А что за новость?

— Дак половили ж всех! Уже им и полевой суд был. Уже и приговор приведен в исполнение: расстреляли всех десятерых. Вон и ахвишка, — показал рукой через улицу на Галаганов забор.

Влас глянул — правда, в нескольких шагах от калитки на заборе белел листок.

Первым желанием его было сразу подойти к объявлению, убедиться воочию. Но сдержался. Знал, что самой походкой своей выдаст горбуну свое чрезвычайное волнение. Он собрал всю свою выдержку и сказал нарочито равнодушно:

— Подумаешь, диво! Как было, так и есть…

— Как «так»? — даже подступил горбун на край тротуара.

«Вишь, подлая душа! Ждет, не ляпну ли чего-нибудь про власть». И ответил:

— А вот так, как народная пословица говорит: «Паны дерутся, а у мужиков чубы трещат».

И лишь теперь, да и то неторопливо, будто только из любопытства, подошел к объявлению на заборе. Пропустив весь текст — знал его содержание от горбуна, — жадно впился взглядом в столбик имен. Нет, Гармаша не было среди них. И вообще не было ни одной знакомой фамилии. Тем не менее он снова и снова — в который уж раз! — перечитывал этот траурный список неизвестных ему людей. Вплоть до того, что буквы уж слились в сплошное серое пятно. А он все не мог, хоть и знал, что нужно, ведь следят за ним, не мог сойти с места. Будто стоял не перед объявлением немецкой комендатуры, а у свежей, только что засыпанной землей братской могилы.