Артем Гармаш - [213]

Из окна кабинета Мандрыки видны были две улицы, пересекавшиеся здесь, — Киевская и Петровская. Обычно многолюдные и шумные в такую пору, сейчас они неприятно поражали своей пустынностью. Одинокие прохожие не шли, а будто крались вдоль домов и заборов, испуганно озирались на перекрестке, прежде чем перебежать его. Зато подчеркнуто замедленным шагом, гулко стуча коваными сапогами, прошел немецкий патруль, внимательно оглядывая все вокруг.

Смирнов решил напрасно не рисковать. Хоть судьба Гармаша и очень тревожила его, но он заставил себя набраться терпения. Придумав себе работу, он часа два копался в папках с различными циркулярами и деловой перепиской, которую он вел как уездный инспектор. Наконец, решив, что напряженность положения несколько спала, а документы у него были в порядке, он вышел из земства.

Наиболее простой способ проверить, все ли благополучно с Артемом, — пройтись по Херсонской улице мимо известного ему рундука жестянщика. Если Роман на работе… Однако, пока добрался до того квартала, дважды его останавливали и проверяли документы — и немецкий патруль, и полицейские из державной варты. Правда, оба раза без особых придирок.

Роман был на своем месте. Рядом со старым Борухом он усердно орудовал напильником. У Смирнова словно гора свалилась с плеч. Не переходя на ту сторону, он медленно пошел мимо, искоса поглядывая через улицу на рундук. Заметив, что Роман увидел и следит за ним, Смирнов удивленно пожал плечами. В ответ Роман также пожал плечами — не то сокрушенно, не то виновато даже. Что это должно было означать, Смирнов не понял. Поэтому в конце квартала он перешел на противоположную сторону улицы, в бакалейную лавочку за папиросами, а уж отсюда, возвращаясь этой стороной, остановился возле рундука. Подал Роману перочинный ножик — наострить. Роман, пока раскрывал, а потом пока острил ножик на точиле, торопливо рассказывал Смирнову — глуховатый Борух не был для него помехой — о ночных событиях.

Он с того и начал — с непредвиденного тогда, с напасти, что свалилась на них, с того немецкого офицера-насильника. И поднес же его черт! Еще по дороге Артем случайно наткнулся на него — на ту сцену… И как схватил за горло, только и разжал руки, когда тот перестал дергаться. А тогда отволок до первого палисадника и приткнул в кустах. Было потом им мороки немало с тем немчурой. Куда его девать? Хотели бросить в Днепр, чтобы следа не осталось, но Артем настоял на своем. Да, правда, они особенно и не перечили ему, бедняге. Уж больно горевал он… Роман и об этом рассказал так же торопливо, что не подвело Артема его предчувствие: один из тех казненных, оказалось, был его ближайшим другом. Сильно убивался Артем за ним, а потом словно обезумел: один хотел за тем немцем идти. Одного, конечно, не пустили. Все вместе притащили да и… Сказать, что не ведали, к чему это приведет, — нельзя, знали. Но и Артем был прав: «Если и в Днепре утопим, все равно не простят они нам этого. Так уж лучше вот так, в открытую. Пусть разнесется по всей округе. Пускай знают и наши люди, да и им, гадам, будет наука — пусть знают, что не все им будет сходить с рук!» Просил передать, сам доберется в Князевку, но раньше побывает в своем селе: горькую весть должен понести и матери Тымиша (отец в тюрьме), и молодой жене его, своей родной сестре. Поэтому и не вернулся на Дворянскую, а пошел с Серегой, чтобы сразу же уйти из города. Но успел ли он выбраться до облавы, Роман не знал.

— Должен бы успеть, — утешал он себя и Смирнова.

И для такой уверенности будто были все основания. Потому что справились они со своим делом еще затемно, а до предместья, где жил Серега и куда переулками да проходными дворами он должен был провести Артема, ходу было с полчаса, не больше. Времени было достаточно. А откуда же было знать Роману, что Артем передумает в последнюю минуту?

X

Уже напился воды — Серега потихоньку вынес из дома, — утолил наконец адскую жажду! Переобулся, — когда рыли яму, набрался песок за голенища. Теперь все. Можно идти. И вот тогда Серега не выдержал, признался, как он завидует ему, что тот уходит из города.

— Так идем со мной, — сказал Артем, не поняв его сразу. — Чего тебе, безработному, коптеть здесь?

— Э, «идем»! Значит, ты даже не представляешь, что они учинят сегодня в городе. Как тогда, в апреле… Да нет, нельзя и сравнивать! Ведь тогда какого-то синежупанника пристукнул кто-то, а мы же — немецкого офицера. Да еще так… с таким вызовом… Куда там идти! Заберут отца заложником. Разве не дознаются, что вчера дома был, а сегодня куда ж девался? Заберут, как пить дать. Так уж заведено у них. В апреле тогда даже часть уголовников из тюрьмы выпустили. Чтоб больше народа можно было посадить… Ну, а ты уж иди — светает!

— Нет, постой! — отвел Артем протянутую для прощания Серегину руку.

Вот тогда и решил он никуда не идти — остаться в городе. Для чего, и сам не знал толком. Одно понимал — иначе он поступить не может. Сама мысль о том, что если бы не Серега, то как раз и произошло бы «иначе», была ему сейчас просто нестерпима. Ведь разве это было бы не то же самое, что покинуть своих товарищей в тяжелом бою и под благовидным предлогом улизнуть от опасности подальше?! Ну, пусть не совсем то же самое, — старался быть объективным, — «улизнуть» во всяком случае здесь ни к чему. Разве ради собственной безопасности он собирался уходить из города, возможно, даже навстречу еще большим опасностям?! И все-таки недовольство собой, чувство словно какой-то вины перед товарищами, и в первую очередь перед Серегой и Романом, не оставляло Артема. Ему даже начало казаться теперь, что и Роман, прощаясь с ним, был неестественно сдержан. И хоть не обронил ни слова, как вот сейчас Серега, но, наверно, думал и чувствовал то же самое. И, право, не без основания. Но как это он, Артем, сам не подумал о том, о чем только что говорил Серега?! Может, правда, следовало послушать их, бросить в Днепр? А что это изменило бы? Только на несколько дней отсрочило бы неминуемую расправу, пока не прибило бы к берегу труп. Да, правда, можно было бы подвязать такой каменище, что не скоро бы всплыл… Ну, баста! Сделано — и конец. Нечего задним числом умствовать. Тем более что есть о чем подумать. Уже светало, а у него еще не было никакого пристанища.