Артем Гармаш - [119]

— Вот как?! Что ж это такое необыкновенное? — усмехнулся Грицько.

— А вот хотя бы то, что сын у меня есть! Василько. Четвертый год пошел. Это тебе как? Обыкновенное?.. Нет, нет, в другой раз. Сегодня рассказывай ты, твой черед исповедаться. Один только вопрос: революция застала тебя на том же месте? В той самой вёске?

— Я понимаю, к чему это ты, — качнул головой Грицько и, немного помолчав, продолжал: — Сказать честно — не знаю, как было бы. Потому — в начале зимы еще перебросили нашу дивизию верст за сотню, под Двинск. Но разве и там не было баб?! Не Алена — другая могла быть. А вот не завел! И все — революция…

— Не пойму — какая связь?

— Да свершилось же чудо, Артем! Как этого не понимать? Впервые, когда прочитали в «Окопной правде»: «Долой войну!», одурели от радости. Ну, тут и пошло: брататься с немцами стали, митинговать научились. Да что тебе рассказывать! Сам знаешь. Вот не припомню, кто мне говорил… кажись, Федор Иванович, что ты и ранен был как раз во время братания.

— Было такое. Шрапнелью в немецких окопах свои ж накрыли нас.

— Бывало и у нас вначале всякой всячины. Но что можно с солдатом-фронтовиком поделать, когда у него явилась надежда на возвращение домой? Говорю же, свершилось чудо: те две планеты снова слились в одну. И теперь — вот она, Ветровая Балка, только руку протянуть. Ну, от силы пусть трое суток по железной дороге. Но это — сказать только. А если бы решился, то за эти трое суток десять раз успели бы тебя расстрелять как дезертира, изменника революции. Сидим — ждем. А после в украинский батальон объединились: сообща легче на Украину добираться. Теперь и об Орисе думать стал — и чаще, и лучше. И совесть донимать стала. Не скажу, чтобы жить не давала, мучила. Чувство было у меня такое, словно все то — и Алена, и полька та, забыл имя, да не уверен, знал ли вообще, — что все то было бог знает когда. Сто лет тому назад. В каком-то другом мире. Ну, а теперь… зарок себе дал. И так было до самого Славгорода.

Артему все стало понятно. Вот где он, оказывается, провел ту ночь. Обида за Орисю обожгла его сердце, но гнева большого на Грицька не было. Он видел, как сам Грицько сейчас мучился, хотя и старался скрыть это и рассказывать как можно спокойнее. И это удавалось ему. Только вот сейчас, когда подошел в своих воспоминаниях к Славгороду, начал заметно волноваться. Смолк — силился побороть в себе это волнение. Вдруг сорвался с места, подошел к окну и взял бутылку и стакан.

Артем тоже поднялся.

— Ну, я пошел, Грицько. Вижу — у тебя есть советчица. Испытанная уже.

Грицько порывисто обернулся — в одной руке бутылка, в другой стакан. Хмуро смотрел на товарища. Потом поставил бутылку и стакан на подоконник.

— Ну ладно. Садись! Посидим еще немного. Рассказывать дальше не буду. Все рассказал. Не буду и совета у тебя просить. Единственные советчики в таком деле — это своя голова и свое сердце.

— Это разумно сказано.

— Но у меня к тебе, Артем, есть просьба одна…

— Об этом не думай, — с полуслова понял Артем товарища. — Я ничего не скажу Орисе.

— Пока хоть поправится, бедняжка!

— Теперь не скажу, потому — не к спеху. А когда выздоровеет, не будет и необходимости… — И, сделав паузу, чтобы дальнейшие слова прозвучали более веско, проговорил: — Ведь ты сам, Грицько, обо всем расскажешь ей. Вот так хотя бы, как мне сейчас.

Грицько тяжело вздохнул.

— Расскажу, ясное дело. Ежели семейную жизнь с брехни начинать, то лучше… — Он махнул рукой: — Ну, хватит об этом! — И тут же перевел разговор на другую тему: — А ты, значит, сегодня вернулся. Был уже где-нибудь? Виделся с кем?

Артем рассказал о своей встрече с товарищами в сельской лавке. Сказал, что сейчас собирается сходить к Тымишу.

— Вот кому я завидую — Тымишу, — сказал Грицько. — Как у него на душе сейчас ясно! И подумать только — ведь и я мог тогда, как Тымиш… Только ты, Артем, не думай, что переубедил меня, обратил в свою веру. Не поэтому. А просто: коли б с вами был, то не был бы в другом месте… Как раз во время перестрелки вышли мы от Диденко. Думал, провожу домой, — как же пойдет женщина одна! — да и отправлюсь к Бондаренкам спать. Но возле своей калитки она и не пустила меня. Уговорила переждать у нее, пока стрельба утихнет.

— А почему у Диденко не переждали? Видно, на это и рассчитывала, на твое рыцарство?

— Возможно. Хотя нет, — вспомнил вдруг, как оно было в действительности. — Забеспокоилась о дочке. Хоть и с бабушкой, но может перепугаться. Никогда еще в Славгороде такого не бывало.

— Выходит, замужняя?

— Нет, незамужняя. А ребенок от Галагана. Не знаю, сколько здесь правды: будто еще восемнадцатилетней девушкой жила летом в его имении, в Князевке, как репетиторша его дочки. Вот тогда он и сгреб ее. Потом еще о каком-то эсере рассказывала, тоже из дворян. Он-то ее, перед войной еще, и в партию свою вовлек. Но потом оказался каким-то… толком не разобрал, дремал уже. А утром вспомнил все же об этом разговоре. Сидел обувался. И она тут же, в комнате, — столовая по-ихнему. Здесь она и постелила мне тогда на диване (а мать ее с внучкой в спальне — отец из Киева еще не вернулся). Рано утром вскочила, тарелками тарахтит возле стола — завтрак готовит. Несколько раз и ко мне обращалась, а я как не слышу. Молчал-молчал, а дальше не выдержал. «Ивга Семеновна, — величаю, учительница все же, да и старше меня, как выяснилось из разговора, лет на пять, а то и больше, — скажите: как понимать все это — или после калачей на ржаной потянуло?» Она подошла тогда ко мне, стала на колени, взяла из рук портянку и стала ноги мне целовать. Правда, ноги чистые, еще с вечера согрела воды и портянки чистые дала. «Какой ты, Гриша, циник!» Что это за слово — толком и не понял. Ты не знаешь?