Артем Гармаш - [111]

— А что же, может, и так.

Другой добавил:

— Ну, а помещиков и они не очень жалуют. Что ни говори, Артем.

— Да сами же в помещики лезут.

— Ну, это навряд ли! — качнул головой Легейда. — Это уж и не знаю, каким дураком нужно быть, чтобы на такое надеяться! Что они, не видят, чем народ дышит?!

— Да уж не в терещенки, конечно, и не в потоцкие норовят или, как в Таврии, фальцфейны, помещики такие. Целое государство на их земле поместилось бы. О таком мечтать, возможно, и нет дураков, но про меньшие усадьбы, как вот в Америке, фермы называются, — таких «мечтателей» хоть пруд пруди. Да и не сразу, конечно, а потихоньку. А пока в своих хуторах, как в крепостях, отсидеться хотят. На своих сорока десятинах.

— Это о которых в газете пишут? Центральная рада закон такой выпустила?

— Вот-вот. С этого они и начинают. А дальше — к этим сорока в аренду еще.

— Да откуда же? Если помещичья земля уже поделена будет?

— Это их не очень беспокоит. Вот хлопцы слышали, как Гмыря сегодня разглагольствовал: «Не только в земле дело, что ты ее, носом рыть будешь?»

— На тягло упирает, стало быть?

— И имеет основания. Потому — трудно будет с тяглом.

— Трудновато.

— Да еще говорит, рыжий черт, — добавил Лука, — передо́хнет скота за зиму немало, ежели так хозяйничать.

— Не без того, — вздохнул Легейда. — А тут Антон надумал еще и нарочно скотину голодом морить. Слыхал, Артем, забастовку в усадьбе затевают?

— Слышал. Чепуха!

— Почему же чепуха? — вскипел Антон. — Да, правда, ты теперь уже «Сальве» куришь. Не все ли равно тебе, что Пожитько какого-то конюха с работы прогнал!

— Нет, не все равно. Да и Микита для меня не «какой-то», а товарищ давний. На Пожитько управу можно найти, не обязательно скотину морить. Да и вообще, хлопцы, должен сказать вам… — Он покачал головой.

— Говори. На свежий глаз оно виднее! — поддержал Легейда.

— Обидно мне за наше село. За нашу Ветровую Балку. Еще в девятьсот пятом году как она гремела! На весь уезд. А то и на всю губернию. А теперь? Без малого год уж как революция. Полсела фронтовиков вернулось домой. Что же вы тут делаете изо дня в день? Чего вы еще дожидаетесь?

— У моря погоды, — заметил кто-то.

— Вместо сельского Совета у вас до сей поры управа сельская с подкулачником Кушниренко. А в волости и того хуже: и подкулачники, и самые чистопородные кулаки. Да хотя бы того же Пожитько взять.

— Верно! — вздохнул Легейда. — В марте, когда новую власть на местах выбирали, разве мы дома были?! А Пожитько под рукой был: на Гришино-Ровенской землекопом работал.

— Говори уж прямо: от войны прятался, — поправил Лука.

— Ясное дело, прятался. Но «на законном основании». А пришла революция — разбитной, грамотный, вот и вынырнул. Ко всему еще и голос, как у дьякона. Чем не кандидат! Вот и выбрали.

— В том-то и беда, что у нас и по сей день — месяц март. А у людей, да и на календаре, декабрь уже. Десятый месяц революции!

— Слушай, Артем, — подступил к нему Петро Легейда, — скажи правду: ты надолго к нам или, может, крутнешься на каблуке, да и снова поминай как звали?

— Да, так оно и будет, — улыбнулся Артем. — До святок, не больше. Пока рука подживет. А что такое?

— Жаль! Ну, да хоть до святок тебя запрячь как следует, коли уж так за село болеешь.

— Я и сам запрягусь. Да вот — надолго ли?

— Рука?

— Нет, я о другом. Говорю — до святок, а оно, может, и завтра придется…

— А что ж такое?

— Да… пусть, потом.

В это время в лавку зашли несколько женщин.

— Здравствуйте!

Мужчины весело, с шутками отвечали на приветствие. И только Петро Легейда промолчал. Глянул, да и отвел глаза. Потом не выдержал:

— И чего б это я ходил сюда? Без дела.

— Вы видели такое?! — от возмущения даже рукой об полу ударила бедовая бабенка Приська, жена Павла Гусака. — Уж и в лавку не зайди из-за них!

— А чего заходить, спросить тебя? — выступил на поддержку Легейды Лука. — Что тут для тебя? Материя штуками лежит? Или, может, соли купить? Керосину?

— Зато вон пудры целая полка. А может, мне как раз пудра и нужна.

— Ты и без пудры хороша.

— Говорят. Не от тебя первого, Антон, слышу! — Лукаво блеснула глазами и отвернулась к прилавку, где остальные женщины разговаривали с продавцом Тихоном.

Как оказалось, белой глины в лавке тоже не было. Женщины расстроились вконец. Рождество же идет, неужели так и праздновать в небеленой хате?

— А у Кислицы не были? — спросил Тихон, движимый не столько сочувствием к женщинам, сколько симпатией к своему куму, лавочнику Трохиму Кислице.

— Как не были! Раскупили всё уже. А мы на тебя понадеялись.

— Сами видите, непогода какая была, — оправдывался Тихон. — Сколько снегу навалило. Пробьют люди дорогу — поедем и мы в город. Когда еще святки-то!

— На носу! А вы пока будете мяться, так уж и колядовать начнут!

— А тебе, Приська, горячиться не приходится. Ты же только вчера из города. Могла привезти себе.

— Глину из города? Да что я тебе, лошадь?! — возмутилась Приська. — Мало того, что туда на своем горбу всякий раз торбу с пирогами…

— И ты — с пирогами!

Дружный хохот в лавке не дал ей закончить фразу.

— Что такое? — оторопела Приська. И, чуть испуганная беспричинным смехом мужчин, повернувшись к женщинам, растерянно, шепотом спросила: — Я что-то не так сказала?