Арминэ - [38]

— Ахчи Машок, ты дома? — громко спросил он, поднимаясь на веранду.

— Да, Аваг-даи[7], дома, — ответила Мец-майрик как можно громче, выходя из комнаты. — Присаживайся на тахту, гостем будешь.

— Некогда, Машок-джан, дома ждут голодные правнуки. Пришел за коркотом, может, поделишься с нами, а? — сказал он и протянул бабушке эмалированную чашу.

— Почему не поделюсь, конечно, поделюсь, — сказала она, доверху наполнив чашу коркотом.

Следом за дедушкой Авагом пришла за коркотом бабушкина подружка Сопан.

Потом сын нашего другого соседа, Завен. Затем пришла жена Настоящего Мужчины — того самого, на чьем осле мы с бабушкой повезли на мельницу пшеницу. Затем Аник — помните? — ну та самая, у которой муж на фронте. Потом еще несколько человек, имен которых я не помнил, но хорошо знал их в лицо.

Когда наконец мы остались одни, я сказал бабушке:

— Мец-майрик, молоко выкипит в казане, скорей сыпь коркот.

— Коркота уже нет, — растерянно ответила бабушка.

— Как нет? — в изумлении спросил я.

— Так… Всё раздала… — виноватым тоном ответила Мец-майрик.

— А нам… нам почему не оставила? — Я чуть не плакал от обиды.

— Не знаю… — с грустью ответила Мец-майрик и, опустив глаза, стала рассматривать свои старые, лежавшие на коленях руки, потом вдруг воздела их к небу и громко, торжественно, будто произносила клятву, сказала: — Проклятый Гитлер, пусть на твою голову обрушатся все беды и несчастья, какие ты принес нам и нашим детям. Аминь!

Я обалдело глядел на Мец-майрик: при чем тут Гитлер? Сама ведь раздала коркот, своими руками…

А она, повернувшись ко мне, сказала как ни в чем не бывало:

— Вот что, Геворг-джан, принеси миски, нальем молока, накрошим туда хлеба и будем ужинать.

Только я хотел войти в дом за мисками, как вдруг из темноты вынырнул Арам, соседский мальчишка. В руках он держал глиняную миску.

— Бабушка Машок! — закричал он, радостно улыбаясь. — Бабушка Машок! Папа прислал письмо! Он, оказывается, жив, только ранен и лежит в госпитале. Мама на радостях велела заколоть барашка и раздать мясо соседям и родственникам! Говорит, пусть все радуются вместе с нами. Вот я принес вашу долю, берите.

— Вай, свет глазам твоей матери, сынок! — воскликнула Мец-майрик, протягивая руку за бараниной. Потом повернулась ко мне и посмотрела долгим-долгим взглядом…

Карас

Все началось с этого треклятого глиняного кувшина, который нани, вычистив, выставила во дворе просушиться, чтобы к вечеру засолить в нем перец, огурцы и все такое. Знаете, огромный такой кувшин — их у нас в Армении называют карасами, — высотой с меня, с широким горлом, в которое, если захотеть, можно просунуть голову.

— Перец и огурцы, — сказала нани и легонько стукнула палкой по пузатому боку караса. — На зиму, — прибавила она, наклонив голову и с удовлетворением слушая мелодичный звон пустого караса, свидетельствующий, что он без единой трещинки. Потом погрозила мне и моему брату Грантику палкой — на всякий случай — и ушла.

Я пожал плечами. Жара так разморила меня и Грантика, что у нас пропала всякая охота не то чтобы проказничать, но даже просто двигаться.

— Привет! — сказал курчавый, как негр, Петрос, соседский мальчишка, возникнув рядом с нами будто из-под земли. Его дом стоял за невысокой каменной оградой, отделяющей владения нани от их двора. Он всегда тут как тут, едва только бабушка уйдет со двора. Ух и боялся же он ее! Как, впрочем, боялись и все окрестные мальчишки.

— Что это? — спросил он, кивнув на карас, прислоненный к каменной ограде.

Я промолчал, потому что терпеть не могу, когда задают праздные вопросы: ведь карас есть в каждом доме на селе.

— Карас, — ответил Грантик.

— И у нас такой есть, — сказал Петрос. — Только в сто раз больше вашего.

Это у него такая привычка была — хвастаться. Если верить ему, все у них в сто раз лучше, больше и красивее.

— А у нас он звенит, — сказал Грантик.

— Как звенит?

— Если ударить палкой. Вот послушай, — сказал Грантик и слегка ударил по глиняному боку.

Послышался тихий звон.

— Дай я, — сказал я, отбирая палку от Грантика, и ударил по карасу сильнее. Звон раздался громче.

— А ты изо всех сил, — предложил Петрос.

Я с сомнением взглянул на него, потом на брата.

— Давай сильнее. Будет слышно на все село! — разом сказали Петрос и Грантик.

Я размахнулся и что было мочи ударил по карасу. Раздался оглушительный треск… и глиняный кувшин со звоном раскололся. Минуту мы стояли, с испугом уставившись на осколки караса.

— Вай! Что мы наделали! — ужаснулся Грантик, обеими руками закрывая рот.

— Ну, теперь вам попадет от бабушки, — сказал Петрос, качая головой и закусив нижнюю губу.

Тут из-за ограды Петроса позвала тетя Ануш, его мамаша, и он ушел.

Я не на шутку струсил. Но не показывать же этим мальцам, что и у меня от страха перед нани трясутся поджилки?

— Вай! Что мы наделали! — повторял без конца Грантик.

— Да ладно. Будет тебе хныкать, — сказал я, сунув руки в карманы.

— Нани теперь не пустит тебя сюда играть со мной, — ныл братишка.

— Я сказал, хватит скулить…

Я уже говорил, что в то лето я жил у одной бабушки, а брат — у другой, но мы и дня не могли прожить друг без друга.

— Геворг, — вдруг оживился Грантик, — давай скажем нани, что карас разбил Петрос, а? Не побьет же она его. Нажалуется его матери, покричит-покричит и успокоится. И потом, разве не он все время подначивал: сильнее да сильнее…