Армейские байки - [16]

— Ты о чем думаешь, майор? — тихо бухтел на него, стоящего перед столом навытяжку, немолодой толстый полковник. — Ты к приему генерала — не готов.

— Товарищ полковник!

— Молчи, майор… Ты подполковника хочешь? Хочешь, вижу. А к приему командующего — не готов. У тебя — ты садись, садись — у тебя же отдельная часть! От-дельная! Ты ж в дивизию разворачиваешься, если чтои вдруг. А у тебя даже оркестра нет. Как же это у тебя строевые смотры проходят без военной музыки? Как же ты сержантов в войска выпускаешь? Эх-х-х, майор. Акт проверки я тебе подпишу, конечно. Но ты в виду имей: к приему командующего ты не готов! И вот после комиссии комбат просто «повернулся» на почве оркестра. На первом же разводе он молча отсмотрел проходящие «коробки», а потом отвернулся от плаца и сорвался на заместителях:

— Ну, что вы мне говорите? Разве это развод? Вон, поезжайте в Новосибирск и посмотрите, что такое настоящий развод. В общем так. К 23 февраля чтобы мне был военный оркестр. И чтобы к приезду генерала этот оркестр мог играть! Понятно? Ответственным будет у меня замполит. Это его дело — культуру в массы давить. Он сбежал по ступенькам небольшой трибунки и строевым четким шагом — спина прямая, взгляд над головами, хромовые сапоги блестят на зимнем солнце — умаршировал в штаб. Это было месяц назад. И тогда же замполит, подняв личные дела тех, кто служил непосредственно в части, а не приезжал на полугодовую учебу, стал вызывать в штаб по одному будущих «музыкантов». Когда выяснилось, что на оркестр музыкантов не хватает, он вызвал к себе свой комсомольский актив, а потом «припряг» и штабных работников-писарей. Ответственным и крайним за все замполит назначил подчиняющегося лично ему начальника клуба, немолодого уже прапорщика Одиницу (ОдЫнЫцЯ — поправлял тот всегда, когда слышал, как произносят его фамилию). Так и появилась в части собранная с бору по сосенке «слабосильная команда», как ругался на нее комбат, которая вместо регулярной маршировки запиралась в клубе и репетировала два марша: «Встречный» — чтобы отцам-командирам при их приезде играть, и «Егерский», который, как говорил начальник клуба, самый простой для исполнителя. Две трубы, валторна, баритон, туба-бас, барабан, тарелки-литавры и один большой барабан с медной тарелкой сверху и большой колотушкой — вот и оркестр. Двое бойцов — в запасе, потому что трубачи очень быстро выдыхались, и на репетициях поэтому «дудели» по очереди. Зато никогда не сменялись басивший на тубе Валерка Спиряков, барабанщик Леха и Воробей, при своем маленьком росте получивший самый большой инструмент в оркестре. Просто он ничего не умел: ни на гитаре играть, ни ноты читать — ничего. Но зато его умения вполне хватало, чтобы следить за рукой Одиницы, и лупить в такт ее покачиванию большой колотушкой в обтянутый полупрозрачной кожей бок огромного барабана, из-за которого, когда он нес его на широком ремне, были видны лишь его шапка и сапоги. Каждый день, кроме воскресенья, когда у Одиницы был выходной, их собирали в клубе, и в то время, когда все занимались строевой подготовкой, они дудели и барабанили. Лёха быстро научился бить дробь, Валерка — делать пум-пум в огромный мундштук блестящей тубы.

Четко, не слушая никого, лупил колотушкой свой барабан Воробей.

Трудности были с остальными инструментами: они должны были играть.

Правда, и парни там были с музыкальной школой за плечами, разбирающиеся в нотах, так что постепенно «слабосильная команда» все больше походила на настоящий оркестр. Завтра у них будет премьера. Сразу после завтрака, на котором в столовой каждому дадут дополнительные два вареных яйца — праздник! — оркестр встанет с инструментами слева от трибуны, лицом к общему строю, а потом без песен, молча, все взвода будут «рубить ножку» под марш, который они будут играть. И комбат будет довольно щериться, стоя с поднятой к шапке рукой, а потом объявит благодарность прапорщику Одинице, ругнется на «музыкантов», что «лабать надо громче, лабухи, громче — и четче!», а потом пойдет в штаб и там хряпнет водки с офицерами. Завтра. А пока Одиница опять поднимает руку, делает этакий поворот кистью в воздухе, резко опускает ее, и все вместе:

— Парьям-пам-па-а-ар-р-рам-пам-па-а-ар-р-рам-пам пам-пара-рам-пам… И еще раз. И еще раз. И — еще. Старинный марш лейб-гвардии Егерского полка.

«Залёт»

В темной казарме раздалось:

— Взвод, па-а-адъём! Тревога! Никто не шелохнулся. Сегодня была суббота, а по выходным никто нас обычно не дергал.

— Тревога, мать вашу! В ружье! Показалось, или это голос командира взвода? Но пока сержанты не продублируют команду, мы будем лежать, притворяясь спящимимертвым сном.

— Подъем!

— А кто поднимает-то? — раздался сонный голос от крайней кровати.

— Павлов, твою мать, совсем нюх потерял? — по узкому проходу между рядами двухэтажных кроватей пролетела табуретка, ударившись о противоположную стену.

— Подъем! Подъем! Подъем! — наперебой закричали, вскакивая, сержанты.

— Подъем! — орал хриплым басом старший сержант Павлов.

— Быстро, быстро, салаги, — гоняли прыгающих с верхних коек молодых «старики». Две минуты, и все уже стоят в строю, перед которым прогуливается чернявый цыганистый прапорщик Новиков — командир взвода.