Арманс - [21]

Арманс сообщила, что книготорговец прислал им три тома, озаглавленные «История ***».

— Стоит ли мне читать эту книгу? — обратилась маркиза к Октаву. — Ее так бесстыдно расхваливают в газетах, что я не решаюсь за нее взяться.

— Тем не менее вы убедитесь, что она очень неплоха: автор умеет писать и еще не продался никакой партии.

— Но интересна ли она? — спросила Арманс.

— Скучна до одурения.

Зашел разговор об исторической достоверности, потом о памятниках.

— Не вы ли на днях сказали мне, что достоверными можно считать только памятники? — снова обратилась к Октаву г-жа де Бонниве.

— Да, когда речь идет об истории греков и римлян, народов богатых, у которых этих памятников множество. Но в библиотеках хранятся тысячи средневековых рукописей, о которых мы ничего не знаем только из-за лености наших так называемых ученых.

— Но эти сочинения написаны ужасной латынью! — возразила г-жа де Бонниве.

— Она малопонятна ученым, но не так уж плоха. Вам очень понравились бы письма Элоизы и Абеляра[39].

— Их гробница была, кажется, во Французском музее[40]? Где она сейчас?

— Ее перенесли на кладбище Пер-Лашез.

— Давайте взглянем на нее, — предложила г-жа де Бонниве, и через несколько минут они уже были в этом настоящем английском саду — единственном из парижских садов, расположенном в действительно живописном месте. Осмотрев памятник Абеляру и обелиск Массены[41], они решили отыскать гробницу Лабедуайера[42]. Увидев могилу юной Б., Октав не мог сдержать слез.

Разговор велся в серьезном, спокойном тоне, но всех искренне волновал. Чувства не страшились открыто проявлять себя. Правда, речь шла о вещах, прямо никого не касавшихся, но божественное очарование чистосердечия ощущали все. В это время они заметили, что к ним навстречу идет группа гуляющих, среди которых царила блестящая графиня де Г. Она заявила г-же де Бонниве, что пришла на кладбище искать вдохновения.

При этих словах наши друзья с трудом сдержали улыбки: никогда еще банальность и напыщенность не казались им такими безвкусными. Г-жа де Г., подобно всем, кто во Франции отравлен пошлостью, выражалась чрезвычайно выспренне, стараясь таким способом произвести впечатление; поэтому люди, в чей разговор она вторглась, стали облекать свои чувства в особенно сдержанные слова — не из лицемерия, а из бессознательной стыдливости, непонятной людям заурядным, пусть даже и неглупым.

Сперва Арманс и Октав принимали участие в общем разговоре, но так как аллея была очень узка, они вскоре отстали.

— Вы себя плохо чувствовали позавчера, — начал Октав. — Ваша подруга Мери вышла от вас такая встревоженная, что я стал серьезно опасаться за ваше здоровье.

— Я вовсе не была больна, — с несколько наигранной непринужденностью ответила Арманс. — Но интерес ко мне, которым я обязана нашей старинной дружбе, велит мне, выражаясь языком г-жи де Г., поделиться с вами моими маленькими огорчениями. Дело в том, что с некоторых пор ведутся переговоры о моем браке. Позавчера мне уже казалось, что они зашли в тупик, поэтому я и была немного взволнована в саду. Но прошу вас хранить это в тайне, — испуганно добавила она, заметив, что г-жа де Бонниве как будто собирается присоединиться к ним. — Я твердо верю, что вы никому не проговоритесь, даже вашей матушке и в особенности моей тете.

Эта просьба очень удивила Октава. Г-жа де Бонниве снова прошла вперед.

— Можно мне задать вам один вопрос? — сказал Октав. — Это брак только по расчету?

Арманс, прелестно разрумянившаяся от ходьбы и свежего воздуха, внезапно побледнела. Обдумывая накануне свой героический план, она совсем не приготовилась к такому простому вопросу. Октав понял, что совершил бестактность, и попытался шуткой замять разговор, но Арманс, преодолев смущение, ответила:

— Надеюсь, что тот, за кого меня прочат, сумеет так же заслужить вашу дружбу, как заслужил мою. Но не будем больше говорить о том, что, быть может, и не сбудется.

Немного спустя все сели в коляску. Октав, не зная, что ему еще сказать, сошел у театра Жимназ.

ГЛАВА IX

Да будет мир с тобой, убогий кров,

Что сам хранит себя!

«Цимбелин»

Накануне этой прогулки Арманс провела такой ужасный день, что слабое представление о нем можно составить, лишь вообразив, как проводит день малодушный человек, которому предстоит опасная хирургическая операция. К вечеру ей пришла в голову следующая мысль: «Я достаточно дружна с Октавом, чтобы сказать ему, будто один старинный друг моей семьи задумал на мне жениться. Если, увидев меня плачущей, он и заподозрил что-нибудь, то, выслушав мое признание, снова начнет меня уважать. Узнав о предполагаемом замужестве и связанных с ним тревогах, он припишет мои слезы какому-нибудь слишком откровенному намеку на мое зависимое положение. Если даже он немножко любит меня, то — увы! — сразу излечится. Зато мне можно будет дружить с ним и не придется уйти в монастырь, где я уже никогда, ни разу в жизни не увижу его».

В последующие дни Арманс поняла, что Октав старается угадать, кто ее избранник. «Он должен думать, что знает, о ком идет речь, — повторяла она себе, вздыхая. — Таков уж мой жестокий жребий. Только при этом условии могу я встречаться с ним».