Арктический экзамен - [15]

— Сяю горячего надо дать ему с ведерко…

— Дурак ты, Володя, — обиделся Шурка. — Гусями укрывать буду.

Только теперь Витька вспомнил о гармошке: он оставил ее возле забора на снегу. До него донеслись слова Никифора:

— В дом заводите, а то погубите лошадь.

— Ка-ак это в дом? — это Шуркин голос.

Егренька идет покорно к двери. Из тепла выбросились клубы пара, и показалось заспанное лицо Акрама.

— Ой-ой, рехнулся, Шурка, выстудите избу…

Двери оказались низки. Егренька склонил голову, но круп его выше верхнего косяка, и лошадь заупрямилась.

— По-пластунски, Егренька, — посоветовал Витька.

Батраков рассмеялся, развеселился и Володя.

— Ну что ржете? — осудил их Никифор. — Сурьезное дело-то… Акрам, подай пилу.

Пришлось вышибать верхний косяк и выпиливать еще бревно. Пока вставляли обратно бревно и косяк, Егренька, привязанный уздой за шесток возле печки, пугливо вздрагивал, косил глазом на колеблющийся огонь лампы, позвякивал удилами.

Вслед за Акрамом (он быстренько позаботился принести охапку дров) Шурка-конюх нагреб в завозне овса, поставил ведерко на шесток.

В железянке вновь разгорелся огонь, и с лошадиной гривы упали легкие подтаявшие сосульки.

Хорошо смотреть на огонь, когда зайчики через узкий глазок заслонки скачут по стене, по потолку, когда тихо — тихо в доме, когда все спят, уставшие за день. И мысли приходят светлые, и мечты уносят далеко — далеко, как в детстве, когда лежишь на полянке и смотришь в небо. И все так складно и прекрасно в этих мечтах, так интересно, что думается без устали, без разочарования.

Витькины мысли, возносившиеся так же высоко, все чаще возвращаются к его сегодняшнему прошедшему дню, к его событиям и печалям.

Все уже уснули. Поскрипывает кроватью Никифор — ворочается, тяжело стариковским костям лежать долго на одном боку. Затянули головы под гуси Акрам и Володя.

А Витька сидит возле печки у ног Егреньки — пишет письмо домой. Со стрежевого песка он посылал домой открытки, что все идет хорошо, купил на первую получку часы, домой приедет, может, не скоро, когда поступит в училище. А сейчас он писал, что работает в новой бригаде, где тоже интересно, что рядом Толя, с которым вместе уезжали. В конце передавал приветы всем родственникам и соседям, просил, чтоб о нем не беспокоились — стал совсем взрослым. Еще Витька приписал, что сегодня поймали много рыбы, а вечером провалился в полынью Егренька, но его выручили.

Тепло снова набралось в дом, и с гривы Егреньки больше не падали на пол капли. Он, наверное, задремал, опустил голову к шестку. А Витька еще ждал, что вдруг придет Галя, распахнет дверь — морозная, свежая, радостная.

И она пришла. Пришла вместе с Толей. Он пьяно бормотал, пошатывался. Наткнулся рукой в полумраке на Егреньку.

— Где я? Ты куда меня ведешь? Здесь конный двор…

— Иди спать, Толя, иди, — Галина сам удивилась, разглядев, что в избе действительно стоит лошадь. Витьку она не заметила, он сидел на корточках в тени, притихший, настороженный.

Галина провела Толю в горницу, стянул с него бродни, уложила рядом с Акрамом на пол.

— Спи, Толик, спи…

Она осторожно вышла из горницы, плотнее прикрыла дверь. Витька уловил запах духов и не выветрившийся еще из ее шали запах мороза, улицы, снега.

— Галя.

— Ой, кто это? — сказала она шепотом. — А, это ты, Витенька. Напугал. Не спишь?

— Не сплю…

Витька сел на лавку к двери, где в первый вечер сидел с гармошкой. Галина нашла его щеку, погладила. Он легонько отстранил ее руку.

— Обижаешься? Не обижайся, Витя, — сказала она как-то устало, развязала шаль, рассыпав на воротник пальто волосы. — Он же твой друг… Дай я тебя поцелую…

И она опять жарко забрала Витькино лицо в ладони, как вчера у плетня, и жадно поцеловала, так что у обоих перехватило дыхание.

— Нельзя так… Не хочу я так…

— Ага, понимаю. Значит, обижаешься… Что мне делать с вами? Может, ты, миленький, подскажешь? Ну подскажи, подскажи… Любишь, мой миленький?

Витька молчит. «Вот это как все называется — любовью?» Он думал весь день о своем чувстве, а сейчас Галина назвала это так просто — любовью! Буднично и просто. Он даже обиделся на нее на какой-то миг, но мимолетное неприятное чувство от будничности сказанного растопилось под ее жаркими сильными губами.

Она отпустила Витьку и сидела, ставшая вдруг строгой, неподвижной и отчужденной.

— А ты, Витя, увезешь меня отсюда? Ты… женишься на мне? Ну что ты молчишь?

— Я увезу… Только не сейчас. Не могу я сейчас.

— Ты не можешь. Я это знала.

— Нет, ты не так подумала… Мне еще в армию идти… И мы будем любить… Я буду писать тебе. — Витька удивился собственным словам, о которых час назад даже не мог подумать.

— Ты такой нерешительный. Красивый, а нерешительный. Толя не такой.

— Но Толька тебя не возьмет, я это знаю…

— Он сильный и грубый иногда бывает. Он, наверно, плохой… Но почему ты такой, почему?

Витька коснулся губами Галиной щеки, несмело поцеловал.

— Ты говоришь неправду, — зашептала она. — У тебя дома есть девчонка. Ты обманываешь меня.

— Никого у меня нет… И домой я не хочу ехать.

— Тебе там плохо? Расскажи мне о своем доме, — она притянула Витьку за плечи, положила его голову к себе на колени.