Аркашины враки - [84]

Она ждала его и дождалась. Она его любила. Как он сказал – «ничего не проходит». Надо было, наверное, сказать «ничто». Он был недоучка. Он был ее Сережа, уехавший с четвертого курса на шесть лет войны. Когда они поцеловались, у них у обоих дрожали губы и руки были холодные. Мелкий град лупил по стеклу. Шел июнь сорок шестого года.

Он был недоучка и в августе уехал в Свердловск доучиваться.

Потом приехал, когда родилась Фая. Потом снова уехал. Приезжал и уезжал. И в последний раз – четыре года назад, в Кондратово. С мандаринами. Он много тогда говорил. Он говорил, что не только недоучился, но и не дожил. Не дожил шести лет или, нет, больше, он подсчитывал – сколько именно. Агния не запомнила подсчетов. Она запомнила имя Марина. Какая-то Марина в Свердловске была очень, очень несчастна. У нее был ребенок от первого, несчастного брака. Она была очень бедной. Просто бедствовала. И что-то еще такое про Марину. Были и другие женские имена, Агния не знала, почему запомнила Марину. Наверное, потому, что имя красивое. И потому еще, что Марина была несчастна.

Да, конечно, поэтому! Как понял Сергей, что она несчастна? Он влюбился в нее! Или она сама ему объяснила, что несчастна, и тогда он все равно влюбился? Ему не приходило в голову, в его задумчивую, больную войной голову, что и у Агнии – то же. Но как же, ведь у Агнии был он, Сережа! Вот ведь какое у нее было счастье, с Сережиной точки зрения…

Это она потом все себе так представляла, когда тянуло холодом неизвестно откуда. А в ту ночь она просто слушала Сережу. Уже чувствовала, что вместе им не быть. И это было странно, потому что Сережа-то как будто собирался и вернуться. Он знал, как и всегда, как и на войне: его ждет Агния. И в тот посленовогодний вечер он приехал и увидел: ждет. Да, она сама собой разумелась. Он ее не замечал. Он не болел ею. А ему хотелось болеть. Он еще никогда не болел этим.

Когда Агния с Фаей приехали к подруге Ксении на дачу – там еще были ослик и гамак, – она попыталась рассказать все Ксении. Получилось очень быстро, коротко, просто. Подруга выслушала и сказала тоже очень просто: «Ворона ты, Агния. Тупые они. Чем мужчина умнее, тем тупее. Объяснять им всё надо. Всё. Понимаешь?» Агния понимала. Но только что ж объяснять-то? Вот объяснишь все ему, а он забудет. «А ты снова объяснишь, напомнишь», – отвечала Ксения, мешая большой ложкой в кастрюле с манной кашей. И Фая, и Агния, и сама Ксения, и сын ее Колька манную кашу терпеть не могли. Но зато она быстро варилась. Колька с Фаей качали друг друга в соседском гамаке, потом убежали гладить между ушами обсыпанного коростами ослика. Хорошо было на Ксениной даче. Муж ее в город уехал, на работу, а у Ксении был большой учительский отпуск, она мешала кашу на электроплитке и смотрела в окно, на хозяйский огород с капустой и укропом. Ничего мужу своему Ксения не объясняла, а если и объясняла, так только чтоб душу отвести. Потому что любил он ее и Кольку. Как уж там – сильно не сильно, тупо не тупо, а любил. И Агния это понимала и больше уже Ксении не отвечала, а Ксения ее учила и учила.

Девочка перед занавесом кончила читать «Смерть пионерки». Не слушала Агния Ивановна эти стихи, потому что всей душой противилась им. «А внизу склоненная изнывает мать: детские ладони ей не целовать. Духотой спаленных губ не освежить. Валентине больше не придется жить». Она не хотела этих стихов, но при этом чувствовала, что действуют, действуют они на нее, как гроза, которую, одобряй не одобряй, а она все-таки тянет к себе, ужасает и восхищает. И вот что она подумала вдруг про Сережу: не тянет ее больше к нему. Не ужасает он ее больше, не восхищает. Все. Отпустило. А ведь он, пожалуй, этого не хотел. Ведь где-то далеко, там, где он догонял свои шесть или больше пропущенных лет, а может, даже и не догонял уже ничего, а просто жил, как получилось, он продолжал думать, что есть Агния, которая знает о нем все и ждет его. Он не держал ее про запас, не такой уж он был подлец. Он был хороший. Но без уверенности в Агнии ему было бы плохо. Один он был без нее – так ей казалось.

Занавес открылся, и Агния Ивановна увидела на сцене смирно сидевших вельветовых мальчиков-духовиков. Серьезный трезвый Бржевский, в черном костюме, взмахнул рукой, и труба Генки Колотова запела «Прощание славянки». «Не плачь, не горюй и горьких слез не лей…» Агния и не плакала, не горевала. Ничего, можно было жить. Сейчас концерт кончится, и начнутся танцы в фойе, а на сцене и в зале станет пусто. И они с Фаей чаю попьют, поговорят, наконец, друг на друга посмотрят. Кончался общий праздник – ее работа, скоро наступит их тихий праздник. И Васька найдется. Все будет как раньше. Можно жить, ничего.

Фая просыпалась всегда с закрытыми глазами, а сейчас глаза были уже открыты, моргали, но проснуться не удавалось. Она ничего не видела и ничего не слышала. Фая вспомнила: уснуть и не проснуться значило умереть. Ее взяла тоска, бессловесная, ужасная. Чтобы как-то убежать от невыносимого холода внутри невидимой себя, Фая с огромным трудом встала на четвереньки, поползла. Наткнулась на спутанную проволоку, доски, ободрала руки, заскулила по-щенячьи и попятилась. Она не плакала. Некому было плакать. Вдруг она вспомнила Ваську. «Васька!» – крикнула Фая, и оказалось, что слышит себя. «Васька! Васька!» Фая не хотела думать про смерть, она знала, что может сейчас до всего додуматься, понять, чего недоговаривала, а может, и не понимала мать. Она звала Ваську, потому что пришла сюда за нею, потому что Васька была здесь, в заколдованном этом, безразмерном, запутанном, несчастном подземелье. Васька могла ее услышать, а мать – нет.