Аркашины враки - [86]

«Фая, Фаичка! Ты слышишь меня, Фая?!» Мать вопила, срывая голос, и ждала ответа. И она дождалась. «Мама! Я тут! Я тут! Мама!» – услышала она у себя под ногами.

Фаю вытащили часа через два при большом стечении народа. Все, кого обошли Веня и мать ночью, а также их домочадцы и соседи стали стекаться утром в клуб. Каждый припоминал, когда видел Фаю в последний раз, и, главное, у многих возникли соображения, куда она могла подеваться. Так что, когда Веня с помощью топора и ломика начал выворачивать доски сцены, за этим наблюдало человек пять, и среди них Хамидка с Халиткой и Галя Шарафутдиновы, а когда он, взмокнув и войдя в раж, начал с плеча рубить второй слой досок (сцена оказалась, как сказал Веня, «зашита внахлест»), вокруг толпилось уже человек четырнадцать. Мужики пытались Вене помочь, но больше мешали. Веня был из тех людей, кому, когда пытаешься помочь, больше мешаешь.

Веня вскрывал пол не совсем над Фаей, и Агния пыталась ему это объяснить, но он не слушал, делал свое дело. Вдруг она поняла, что Веня прав – зачем же рубить над Фаей? Мать затихла и отошла. Народ же, который прибывал, наоборот, все оживлялся. Все были радостно возбуждены: и тем, конечно, что Фая нашлась, и тем, что в неожиданном таком месте, и тем, что праздник все же продолжался. А больше всего тем, что Веня так смело и громко ломал хорошую сцену, на которой еще вчера столько плясали. Интересно было. Говорили о Сидорове, который спит сейчас крепким сном со своей глухой Марией и не знает, какую замечательную дыру проделывают во вверенном ему клубе. Говорили о Фае – как ее угораздило. Вспоминали всякие случаи пропажи детей – смешные и страшные. Говорили и на вовсе посторонние темы, о том, как третьего дня на своей свадьбе Ванька Игошин чуть не убил тестя, а у Лабутиных в колодец упала коза.

В это время Фая лежала, пытаясь зарыться в тряпье, и страшно мерзла. Ее трясло, зуб на зуб не попадал. С той секунды, как над ее головой, чуть в стороне, будто ножом полоснуло – вскрылась ослепительно-белая, почти синяя, как вспышка молнии, щель между половицами – с этой самой секунды она начала забывать сегодняшнюю ночь и последние дни перед праздником. Так гуляет тряпка по исписанной школьной доске. Нет, не тряпка и не по доске!. Через много лет по телевизору, во время трансляции хоккейного матча, Фая увидела машину, похожую на утюжок. Машина поплыла по искромсанному, измученному льду, оставляя за собой гладкую дорожку, подернутую тонким слоем воды. Крошево хоккейного поля плавилось, порезы зарастали молодым, ничего не помнящим льдом. Через несколько минут и следа не осталось от первого тайма.

Когда Веня нырнул в черный провал дыры, царапаясь обо что-то и чертыхаясь, выпихнул оттуда Фаю, к ней потянулось сразу несколько рук, ее подхватили, поставили на ноги. Фая увидела смеющиеся знакомые лица, услышала голоса – крикливые, деревенские, с похмельной сипотцой. И откатилось назад, исчезло то, что произошло с нею – почти смерть или догадка о смерти, какая-то окончательная беда, в которую ее занесло неведомо как. В глазах людей, смотревших на нее, в глазах Хамидки, братьев Плешковых и Рудометовых, Генки Колотова, Гали Шарафутдиновой, Вениной тещи, в глазах старых и молодых все это казалось чем-то простым, что бывает в жизни. Бывает, это кончается плохо, а бывает, что обходится. Сейчас вот обошлось, и всем было весело и даже смешно.

Одной Хамидке хотелось расспросить Фаю подробнее – как там насчет Шайтана и Сабы. Но Фаей уже завладела мать, она прижала ее к своей серо-зеленой кофте, густо пропахшей за сегодняшнюю ночь табаком, и вела, почти тащила в гримировочную. Фая дрожала, ее бил озноб, лоб горел, а в глазах стояло что-то такое, чего мать пугалась больше высокой температуры. Вслед за Фаей из дыры вылез Веня. И не один, с котенком. Веня вытащил его на свет божий за шкирку, но света котенок не увидел, потому что был еще слепой. Он понапрасну открывал розовый рот, писк у него уже не получался, он беспомощно висел, растопырив полосатые лапы. Мордочка у котенка была белой, но на розовый нос наползало небольшое серое пятно, похожее на штопку. За это пятно его так потом и назвали – Штопаный Вася. Он оказался котом.

Котенка выходила тетя Нюра. А в гримировочной, за шкафом, мать выхаживала Фаю. Фая долго болела и еще дольше выздоравливала. Вначале у нее оказалась ангина, а потом получилась корь. И опять, как в предпраздничные дни, она не понимала, день на дворе или ночь, и только репетиции духового оркестра за стеной вносили поначалу ясность, но потом все окончательно перепуталось, потому что в декабре Бржевский окончательно бросил пить и стал проводить репетиции утром и вечером. Уже дважды в день труба за стенкой выводила «Не плачь, не горюй и горьких слез не лей». От этого дни стали коротенькими, но их оказалось вдвое больше. Фая стала уставать от блаженства, каким ей вначале казалась болезнь, от белых простыней и тихих разговоров с матерью, от звуков кино, от мурлыканья и тепла маленького котенка в ногах, от стука ходиков на стене, от занавешенного окна. Ей хотелось выздороветь.