Аркашины враки - [83]

– Когда я в окоп вернулся, Сашка на меня посмотрел, не сказал ничего. Что подумал – не знаю. И ведь не объяснишь… Сашка Воронин. Его зимой в сорок третьем убило… Послушай, Агния, я это никому не говорил и никому не расскажу, только тебе.

Он еще о многом говорил в тот вечер и в ту ночь, но почти ничего нового о нем она не узнала. Потому что знала о нем всё. Немногие связывавшие их раньше слова и события за годы войны, годы бесконечного ожидания, как будто выросли. И то, что она поняла о Сереже еще из первых, давних его слов и поступков, оказалось правдой. Почти всей правдой.

А новое в нем было, но только жизнь, общая жизнь могла это новое отворить и промыть, да, промыть, потому что Агния чувствовала в нем болезнь. «Война в нем сидит» – так думала она, но это еще ничего не объясняло. И еще она думала о том человеке, которого Сережа убил. И придумать ничего не могла.

На сцене, подпрыгивая и топая, и все по кругу, по кругу, танцевали молдовеняску. Двух танцовщиц Агния Ивановна узнала. Девицы из пирамиды, полная и та, что сидела у нее на плечах, бежали в одной паре, переплетя руки. А маленькая девочка с флажком, должно быть, смотрела из-за кулис, ей было еще рано в молдовеняску. Где-то там, подумала мать, за кулисами, и Фая. Она глянула на забитый народом проход и поняла, что до конца праздничного концерта ей на сцену не попасть.

Глаза пытались вглядеться в темноту, хотя уже стало ясно, что темнота полная, нигде не светилось ни щелочки, ни дырки от гвоздя. Но прошло много времени, и Фае стало казаться, что свет есть в ней самой, светилось где-то под нижними веками и глубже. Она зажмурилась, надеясь, что станет светлее. Светлее не стало, внутренний свет ускользал, стоило только на нем сосредоточиться. Проплакавшись, она попыталась еще раз найти фонарик, развернулась, поползла в дыру, зацепилась платьем за гвоздь или проволоку и повисла, шаря ногами и не дотягиваясь до дна. Она чуть снова не заплакала, но завалилась на левый бок. Ее встретили рейки с торчавшими из них мелкими гвоздями. Фая рванулась направо, угодила головой в старый, обтянутый гнилым полотном плакат, прорвала его и с треском вывалилась на что-то мягкое, пахнущее пылью и плесенью. Мочало, пакля, старые ватники – они попали сюда так же случайно, как и все остальное, как и Фая, но только давно. Никто не хватился их за долгие месяцы. Здесь вообще было все ненужное. Только мать иногда здесь выхватывала что-нибудь случайное, с краю. Вглубь она и пролезть никогда не смогла бы. Фая осталась на мягкой груде, как на острове, потому что идти, ползти и карабкаться было нельзя, она это окончательно поняла. Она лежала на спине, зажмурившись, и старалась поймать, удержать свет внутри себя. А он ускользал. Она и сама пропадала. Фая как бы забывала о коленках, плечах, забывала, что у нее есть нос, уши, а когда вспоминала – никак не могла их почувствовать, пока не потрогает. Точно и ощутимо присутствовало только то, что болело – царапины на спине, руках, шее. Это исчезновение самой себя было еще ничего, не совсем страшно. Страшно было за мать, которая хватится ее в конце концов и никогда не найдет, как и Ваську. Здесь, под сценой, никого и ничего нельзя было найти никогда.

На сцене тем временем стояло относительное затишье. Кто-то ходил там, наверху, что-то осторожно передвигал, чем-то лязгал. И совсем уж издалека, неотчетливо доносился высокий, чуть подвывающий голосок. «Валя, Валентина, что с тобой теперь? Белая палата, крашеная дверь…» Это перед занавесом, на авансцене, какая-то девочка опять читала «Смерть пионерки». В каждом клубе, на каждом концерте была такая девочка. Длинное стихотворение Эдуарда Багрицкого Фая поэтому знала почти наизусть. «Двери отворяются. (Спать, Спать, Спать.) Над тобой склоняется плачущая мать: «Валенька, Валюша! Тягостно в избе. Я крестильный крестик принесла тебе. Все хозяйство брошено, не поправишь враз, грязь не по-хорошему в горнице у нас…» Фая что-то слышала, а что-то вспоминала. Только другой голос звучал у нее в потемках, не высокий с подвыванием, а хриплый, шепотом. «…На щеке помятой длинная слеза. А в больничных окнах движется гроза. Открывает Валя смутные глаза… От морей ревущих пасмурной страны наплывают тучи, ливнями полны». Так и звучали, не совпадая, два голоса – далекий, тонкий, напряженный, но почти неслышный, и хриплый, рвущийся шепот в исчезающей Фаиной голове. «В дождевом сиянье облачных слоев словно очертанье тысячи голов. Рухнула плотина, и выходят в бой блузы из сатина в синьке грозовой». Фая спала. Ей было то светло, то темно – гроза ей снилась.

Они любили грозу. Бабушка Зина, вязавшая желтые фуфайки, распахивала в грозу окно, садилась и глядела неотрывно. И близорукая Галка, когда начинало сверкать и громыхать, выбегала под дождь, стояла, мокла, дышала, улыбалась. Фая, еще совсем маленькая, чувствуя приближение грозы, плакала и капризничала. А как начиналось – затихала, лепетала бог весть что, таращила ярко-серые, Сережины, глаза… Сережа грозы боялся. Он и подсмеивался над собой, но все равно испытывал страх. В день его возвращения была гроза. Он успел вбежать в дом до начала дождя, на него упали только первые капли. Агния Ивановна помнила ту грозу, ее шум, помнила, как вначале потемнело в окне, а потом стекло мгновенно заволокло дождем. Сережа стоял спиной к окну, она не смотрела на него, не могла. Слышала запах. Как в зале клуба «Прогресс», пахло махоркой, только острее. «Все еще любишь грозу», – сказал он. «А ты боишься».– «Ничего не проходит. Слышишь – ничего. Я и там боялся». Там – это на войне. Он и там боялся грозы.