Аркашины враки - [81]

И Фая на дне оркестровой ямы слышала. Но, слыша то же, что и все, она не радовалась. Кажется, болезнь начиналась. Не могла она без матери и без Васьки. Странно, что Васька, хвостатое, дикошарое, откалывающееся существо, сидящее где-то под сценой со своими собственными немыми страхами, заботами и тоской, была сейчас, в этот момент, важнее для Фаи, чем даже мать. Потому что жальчее. Чем уж она там мучилась – неизвестно. Может быть, и упрямством, но она была совсем одна. И ведь она звала их, мать и Фаю, и теперь, наверное, зовет.

Фая подошла к фанере, закрывающей лаз под сцену, отогнула ее и сунула голову в темноту. Васьки не было слышно. Из темноты, почему-то еще грознее и гораздо отчетливее, чем со сцены, доносились слова песни: «Ура-а-л, Ура-ал, люблю я Каму, когда она плоты несет, люблю я над Магниткой пламя, люблю ура-а-ль-ский наш наро-о-о-д!..» Но все-таки Васька была там, просто она боялась песни и потому молчала. Фая отогнула фанеру еще сильнее и втиснулась в лаз. Фанера за нею стала на место. Она еще не знала, будет ли искать Ваську или просто позовет ее, послушает. Влезла – и все. Когда же Фая очутилась в темноте, она вспомнила про фонарик. Включила. Возник тусклый, паутинный, замусоренный мир. Мир дощатый, занозистый, с торчащими гвоздями. Но вот что было странно: голоса хора звучали теперь глухо. Зато возникли всевозможные шарканья и притопывания ног по сцене. Неспокойно, оказывается, стоял хор, половицы над Фаиной головой ходили ходуном. «Вася!» – позвала Фая шепотом. Никто не ответил. «Не слышит», – подумала Фая. Воздух под сценой оказался глухим, ватным. И как сюда только что могла доноситься гулкая и отчетливая песня? В этом была странность, которую Фая будет не раз еще вспоминать. Захламленное, плоское, растворяющееся в темноте помещение с прыгающим потолком было ловушкой для голосов, они жили тут самостоятельно, по своим каким-то законам, то возникая, то прячась. Скажешь слово, а прозвучит оно через год. Или вовсе не соберется.

Фае не было страшно. Впервые за много часов к ней пришло ее деятельное и вместе с тем задумчивое состояние, когда она отчетливо и ярко жила сразу в разных временах и событиях. Городок в табакерке, подземелье Черной курицы, багдадский вор, петляющий в лабиринтах чужого города, – все это и многое ещё, только собирающееся случиться, не называясь, не разделяясь, вдруг подступило к Фае вместе с простым и острым желанием найти Ваську и сделать так, чтобы все оказалось хорошо, как раньше. Фая встала на четвереньки и полезла между досками и ящиками, в темноту.

Мать сидела в предпоследнем ряду, смотрела на сцену и ни о чем не думала. Она и сцены не видела. Кажется, она отдыхала. Она не думала о семидесяти восьми лозунгах, половину из которых, как и обещал Веня, не повесили. Не думала о Вене, который весь этот суматошный день ходил злой, бледный, кашляющий, обижал всех и даже ей гаркнул: «Какого хера петель не навязала? Как вешать гирлянды твои? – и добавил обычное свое ругательство: – Яп-понский городовой…» Она не думала о зиме, которая вот настала, о Ваське и котятах, не думала о Фае. Она была совсем одна сейчас. Это было хорошо. Она ни перед кем, ни за что и ни за кого не отвечала, она как будто плыла на спине посреди реки и смотрела в небо. Так было с нею однажды – летом начала войны. Никто тогда не пошел купаться. А она заплыла на середину Камы, легла на спину и смотрела в небо.

Сейчас она не вспомнила это. Просто возникло почти каждому человеку знакомое чувство: такое уже было. А вместе с этим чувством всплыла и какая-то давняя тревога. Тогда, в июле сорок первого, в жаркий полдень, посредине широченной, холодной и пустынной реки, под небом, где неподвижно стояли облака, она увидела близко, почти у лица, ласточку-береговушку. Ласточка верещала, неожиданно взмывала и снова снижалась. Было видно, как беспорядочно трепыхаются ее короткие, бесшумные крылышки. Она удивилась, что ласточка летает вот так в общем-то некрасиво, беспомощно, как будто плохо умеет это делать. Ей-то помнился, в глазах стоял – стремительный их полет. Не было, не было стремительного. Или только эта ласточка была такой растяпой? Вот тогда, с неожиданно трудным трепыханием береговушки, к Агнии вернулась тревога, как будто все, кого она любила и жалела, позвали ее на берег. На берег, где ждала всеобщая беда, где надо было нести общую для всех тяжесть, трепыхаться, как можешь, отвечать за близких. И ждать Сережу. Сережу, который с финской написал одно-единственное, недлинное, спокойное и непонятное письмо. Что был ранен, что снова в армии, что за варежки спасибо. Была там еще такая фраза: «Агния, пришли свою фотографию, ту, где ты с косами». А кончалось так: «Жди. Твой Сергей». Агния сразу послала фотографию, но у нее не было с косами, она не носила кос с детства. Не детский же снимок было посылать!.. А может, как раз детский?

Та же тревога, как в тот давний полдень, позвала Агнию. Она оглянулась по сторонам. Вокруг сидели тепло одетые, дышащие водочкой, махоркой, лучком довольные люди, все знакомые, хотя и безымянные для нее. Они смотрели на сцену. Там в это время выстраивалась пирамида. Крепконогие серьезные девочки класса из пятого-шестого в голубых майках и черных сатиновых трусах-пыжиках под громкий шепот команд из-за кулис («И-раз! – Встали… – И-два! – На колено… – И-три! – Подхват…») громоздились друг на друга в строгой симметрии. В центре стояла почти совсем уже взрослая, полная девушка, но тоже в голубой майке и пыжиках. Она покраснела от волнения и тяжести: на плечи ей взобралась и села рослая девочка; на широко расставленных коленях примостились, выгнувшись, еще две; эти две, запрокинувшись, поддерживали за ноги четырех, делавших с пола стойки на руках… Но этого мало. На пирамиду быстро, как обезьянка, карабкалась совсем уже маленькая девочка с красным флажком. Вот от нее-то и шла через весь колышущийся, добродушный зал тревога к Агнии Ивановне. Не так уж было высоко, да и полная, раскрасневшаяся девушка в основании пирамиды внушала доверие. Но было видно, как безумно волнуется маленькая девочка с флажком, как ходят под великоватой майкой ее худые лопатки, как напрягаются сообразительные, ловкие, но слабые еще руки. Сжималось сердце глядеть на ее бледное и решительное личико. Как будто что-то в самом деле серьезное зависело от того, влезет она или не влезет на двух сочувствующих ей, но никак не могущих помочь девиц в сатиновых пыжиках.