Аркашины враки - [80]

В зале на первых рядах уже сидело порядочно народу. Все это были устроители праздника – дядьки, вешавшие лозунги, женщины, плетшие гирлянды, участники художественной самодеятельности. В оркестровой яме, еще влажной, пахшей сыростью, сидели духовики – все, совсем малыши и почти взрослые дяди, стриженные под полубокс с челкой, в вельветовых курточках разных цветов – зеленых, синих, коричневых. Особо модные курточки были на молниях. И Генкина угловатая голова в оркестровке сияла ушами.

Фая смотрела на все это сквозь круглое окошечко в первой кулисе. Смотрела и не радовалась. Что-то ей было нехорошо. Потом она увидела, как в дальнем углу ярко освещенного зала отворилась дверь из фойе, повалил народ – в пальто, новых ватниках, шалях. Фая увидела и мать, но не в пальто, а в зеленовато-серой своей шерстяной кофте, которую связала бабушка Зина и называла желтой фуфайкой. Она все кофты называла желтыми фуфайками, кроме красных и синих. Среди румяных лиц пришедших со снежной улицы буртымцев лицо матери казалось бледным и расстроенным. Худая и длинная шея торчала из широковатого ворота кофты, заколотого – Фая знала – коралловым слоником. Слоника, может быть, даже не было видно, но Фая угадывала розовую точку, крохотную брошку-игрушку, которой ей почти никогда не разрешалось играть, и не зря, потому что она и в самом деле однажды потеряет ее в траве… Вот в этот момент, когда в зал повалил народ и Фая увидела мать, она среди гула шагов, скрипов и голосов снова, как вечером накануне, расслышала голос Васьки. Фая вздрогнула. Не от жалости или испуга, а потому, что вдруг догадалась, где Васька, и представила, как ей там. Почему она вчера не догадалась? Васька кричала под сценой. Она заблудилась или просто не хотела искать выход среди ящиков, досок, подрамников, утыканных гвоздями, среди пыльного хлама и в темноте.

Со сцены в зал вела дверь, закрытая на крючок – чтоб зрители не надумали полезть в закулисный мир. Фая откинула крючок, спустилась в ставший жарким и тесным зал. Все проходы были забиты людьми. Фая попыталась протиснуться к матери, ей хотелось рассказать про Ваську. Просто захотелось к матери. Может, и нехорошо-то Фае было потому, что слишком долго они были врозь, слишком долго несла и бросала их материна работа вроде бы и в одну сторону – вот к этому всеобщему празднику, – но порознь. Как-то они трое пропали друг для друга. Вот сейчас Васька сидит под сценой, мать в желтой фуфайке с коралловым слоником в глубине зала, где выключен уже свет и хлопают в ладоши жаркие, веселые люди, а Фая стоит, притиснутая к стене в двух шагах от сцены. На сцене с трибуны что-то громко, но совершенно непонятно, потому что слишком громко, говорит человек с лысиной, гладко зачесанной редкими волосами. Человек читает по бумажке, изредка пьет воду из графина, взмахивает короткопалой рукой. Оркестр в яме играет туш, все хлопают. А Васька мяукает глубоко под сценой, и этого никто не слышит, кроме Фаи, да и Фая не слышит, просто знает, как про слоника на материной кофте.

Пробиваясь сквозь народ, притискивая Фаю к стене, на сцену под звуки туша поднимались передовики, человек на трибуне жал им руки и раздавал свертки, завязанные голубыми лентами, – подарки. Народ в зале горячо интересовался – что там, в свертках, но награжденные со смущенными и гордыми праздничными лицами свертки не вскрывали. Из зала кричали: «Серега, развяжи ленту!», «Клава, Клава, ты пощупай, что там!». Крики тонули в громе оркестра. Клава и Серега уходили со сцены, прижимая свертки к груди. Они снова проходили мимо Фаи, а навстречу продирались новые люди. Все больше народу в зале оказывалось с белыми свертками, и кое-кто все же развязывал голубые банты, зал шуршал бумагой, веселился, кричал: «У Клавки-то, слышь, То-лян! У Клавки скатерть льняная и чулки фильдеперсовые». Толян слышал, и весь зал слышал, и радовался, и смеялся над Серегой, у которого в свертке оказалась кроличья шапка. Все жарче становилось. Оркестр грянул «Интернационал», все встали и попритихли было. Но с последним аккордом поднялась, загорланила мальчишескими голосами оркестровая яма. Духовики вдруг двинулись с инструментами наперевес в зал и на сцену. Стало совсем уже невыносимо тесно. Еще и участники художественной самодеятельности, до сих пор чинно сидевшие в передних рядах, начали подниматься. Торжественная часть кончилась, пробил час праздничного концерта. У входа на сцену закрутилась воронка из хохочущих, довольных собою мальчишек-духовиков, зрителей, барабанов и труб. Фаю прижало к брюху большого барабана и понесло по кругу. В живот больно вдавился карманный фонарик, руку заломило за спину, так что плечо хрустнуло. Барабан развернулся и втолкнул Фаю в дверцу оркестровой ямы. Сюда через бортик уже лезла детвора из зала, спеша занять узкую скамью, с которой были видны хоть отчасти люди на сцене, одни головы и плечи. Фая же очутилась на дне, откуда не было видно ничего, кроме фанерного, как и в гримировочной, потолка со шляпками гвоздей. На этом неизученном потолке Фае успело мелькнуть какое-то лицо, но освещение изменилось – начал открываться плюшевый занавес. В зале бешено зааплодировали, и хор на сцене затянул женскими, по-деревенски пронзительными голосами: «Ура-ал, Ура-а-л, твои просто-о-о-ры волнуют сердце мне всегда-а-а!..» Мужчин в хоре было мало, женщины перекрикивали их, но клуб – огромный, хорошо просушенный, звонкой еловой доской обшитый ящик – резонируя, объединял голоса, добавлял им свои тайные скрипы и вздохи… Так что у хора – получалось!.. И сами хористы это слышали, и те, кто сидел в зале.