Аркад - [30]

Семен оторвался от ручки настройки визора и, обернувшись к Селену, спросил:

– Интересно, так почему же тогда он дует в государственную дудку, как ты говоришь, если в своих проповедях он зовет толпу на баррикады?

– А очень просто – чем больше звереет толпа, тем проще можно будет провести жесткие меры через парламент, а потом законным путем запустить их и на всю страну. А с этой толпой полиция всегда может справиться, была бы команда сверху.

Девица, начавшая этот затянувшийся разговор, видимо, была уже не рада своим вопросам:

– Да что вы все об этом пророке, и не надоело вам об одном и том же? Давайте лучше послушаем музыку.

Маклин с Брейли вышли из "гостиной". Молодежь оживилась. Кто-то потянулся и включил музыку. Некоторые потянулись к бару.

* * *

Для имиджа и веры в то, что за ним скрывается что-то значительное, достаточно одной формы – лишь бы видели другие и додумывали за тебя, что ты либо очень много значишь, либо занимаешь ответственный пост, либо делаешь большую работу, которая вознесет тебя на необыкновенные высоты. И они завидуют. Некоторые восхищаются. При этом собственная фантазия играет с ними злую шутку – конечные результаты твои неизвестны, а их домыслы велики. Вообще, часто хороший имидж свойственен хорошим мошенникам. Чем более выделяется лицо в толпе, чем более оно для нее привлекательно, тем, часто бывает, это лицо хотело бы получить преимущества, идущие в разрез с интересами каждого восхищавшегося им.

Некоторые, находящиеся в толпе, понимают стадный ее характер. Но не у всякого есть нужное качество – либо быть во главе ее, либо отстранить себя от нее, затерявшись в ней.

Наш пророк обладал первым из этих качеств. Он не мог затеряться, потому что был впечатляющей личностью – и в силу своей внешности, и в силу своего характера. Тщедушный, худой, с ярко горящими глазами, непонятно какого цвета, давно немытыми, грязного каштанового оттенка волосами, узким лбом и чувственными губами, он выделялся в любой группе экзальтированностью, исходившей от него, как только он обращал взор или как только начинал говорить. И хотя часто он нес вздор, как, впрочем, и всякий лидер митингующей толпы, толпа слушала его. Ей нравилась его экзальтированность, которой каждый из них был лишен в силу своей обыденной жизни. Как будто это его качество придавало каждому, воспринимавшему его, некий ореол причастности к каким-то тайнам, тайнам власть имущим. К тому же он умел завести массы. У него доставало броских слов, поднимавших затаенные глубины несбывшихся желаний, которые сейчас, здесь, в данный момент, вместе с ним, с их пророком, через какое-то мгновение воплотятся. Они были его детьми. И его дети отдавали ему свою энергию до конца. От нее он загорался еще более.

Его душа, рожденная в безверии, так и остановившаяся на перепутье – ни благостная вера, ни мудрый скепсис, а так, что-то среднее между суеверием и атеизмом, – порождала ему демонов, которые глубокой ночью, в отсутствие толпы и слушателей его бредовых проповедей, мучили его болезненный рассудок.

Любая вера предполагает две вещи: суеверие – веру в суету жизни, мыслей, фактов и фактиков, идеек; во все то, чем чаще всего кичатся различного рода радикалы. Вот, мол, такие-то факты и они ведут нас к таким-то "революционным" действиям. И для подобных радикалов все остальное ничего не значит. Они не признают иной истины, иной правды жизни, иной веры. Они отвергают, как они считают, всякую веру и становятся воинственными атеистами. Но они даже и не подозревают, в силу ограниченности своих рассуждений, что они – тоже верующие, но верующие в примитивизм, в суету, в обнаруженные ими факты, как будто эти факты и есть окончательная истина. Жизнь слишком многогранна, чтобы уместиться в ограниченный набор каких угодно фактов.

Вторая вещь – недоверие – отрицание мелочной суеты жизни, отрицание скороспелых идей; склонность к понятному и привычному постоянству; консерватизм. Можно заключить, что вера появляется либо от полного незнания (вера во что угодно, вера в чудеса, в пастырское слово и т.д.); либо после трудного процесса познания окружающего мира, после мучительных раздумий над множеством фактов и о том, что еще большее их количество никогда не будет познано, появляется вера в достоверность знания; но одновременно с этим и постоянные сомнения в этой достоверности…

У нашего пророка в душе господствовала первая половина веры и начисто отсутствовала вторая, критическая, ее половина. Его мучили демоны космоса. Страшные существа, рождавшиеся в его мозгу, – эти болезненные фантомы – казались ему видениями реальными. По слабости своего разума он и не мог их отсеять как порождения рассудка; он действительно болел душой за человеческий род. И потому его проповеди часто казались такими искренними. Тем более что говорил он о вполне доступных, простых, понятных всем вещах. Разве власти не погрязли в коррупции? Разве миллионы простых граждан одного из самых богатых государств планеты не довольствуются скудным пайком нищего? Разве у каждого из слушающих его есть возможность хотя бы немного подняться в этой гонке по лестнице карьеры, чтобы хотя бы раз испытать, на несколько мгновений, те радости жизни, которые постоянно наблюдают они по визору, – богатые гостиные, нарядные танцевальные пары, блеск украшений бесподобных женщин, довольные упитанные лица холеных мужчин, и яства, боже, какие яства?! Разве правительство не тратит их ничтожные налоговые приношения на непонятный космос, от которого они не получают ничего, даже в виде лишней похлебки в общественных ночлежках? Он все верно говорит! Крик души каждого он возвел в крик Человеческой Души. Но все же это была не вся правда. Откуда было знать ее толпе?! Откуда было ей знать, что он получает некоторые суммы, позволяющие ему не голодать, через подставных лиц от "Интеркосма"? Но все же при этом он был искренним. Он действительно боялся Космоса …