Аристократия духа - [7]

Все четверо под завистливыми взглядами сокурсников кивнули, Кейтон на миг прикрыл глаза, его ресницы обрисовали тяжелые тени под глазами, он вяло пожал плечами.

После чего профессор попрощался с аудиторией и со своими новыми подопечными — до нового триместра.

Райс, не обременяя себя заботой о приятелях и не утруждая девиц обещанными ухаживаниями, опрокинул пышногрудую Нэнси на кровать и, задрав ей юбки, проявлял «все прелести любви и тонкость чувства». Камэрон делал то же самое с Китти, но Кейтон никогда не мог обнажить тело при посторонних, и хотя софа рядом пустовала, предпочёл уединиться, затащив черноволосую Молли на кровать в спальне, соседней со столовой, куда доносились пьяные стоны кокоток в гостиной, но видно ничего не было. Здесь он брезгливо уткнул Молли лицом в подушку — слушать её у него не было сил. Методично принял меры предосторожности, коими никакая страсть никогда не заставила бы его пренебречь, и лишь после позволил себе ублажить похоть.

Кейтон был противен сам себе. Господи, до чего же омерзительна эта истасканная потаскуха! Кто вчера пользовался ею? Юная горничная из гостиницы, как же… держи карман шире!

Стараясь не глядеть на зловонную мерзавку, Кейтон отвалился на кушетке и уставился в стену. Он вспомнил, как в одном из старинных фолиантов прочёл, что «плотский разврат губителен для души и тела и мерзок пред Богом. У развратника притупляется память, теряется способность к размышлениям, появляется страшное малодушие. Ни геройства, ни самоотвержения не ожидайте от такого человека, он весь делается плоть и кровь…» «Omnis cogitation libidinosa cerebrum inficit», «Всякая сладострастная мысль вредит уму», — вторил средневековый автор. «Волнение похоти развращает ум», утверждал и премудрый Соломон. Существование взаимосвязи между умом и склонностью к блуду проступало и в том, что слово «целомудрие», обозначавшее целую, неповрежденную мудрость, издавна употреблялось для обозначения телесной непорочности, потеря которой влекла за собой потерю правильного мышления, порождая его разорванность…

Сам Энселм тогда, помнится, посмеялся над этим. На нём самом блуд следа не оставил. Правда, блудить удавалось редко — он не любил потаскух и прибегал к их услугам, когда уже совершенно не мог выносить муки плоти, но на самих шлюхах неожиданно для себя самого этот закон проследил. Все они были страстны, но вовсе не телесно: они кипели внутренне, в один миг переходили от мрачного молчания к безумной радости, от почти аристократической вежливости к площадной брани, были глупы и суеверны, часами гадали себе на картах, пытаясь узнать будущее.

Словно оно у них было…

Среди тех, кто посвящали себя этому ремеслу, попадались практичные и хладнокровные бестии, но никогда не встречались умные. Вот и Молли, раскинувшись на постели после первого порыва его страсти, постоянно что-то болтала, без конца щебетала о чём-то совершенно пустом, давно оглохнув от своих бесконечных слов, тонула в океане фраз и не знала, что говорит. Она меняла свои взгляды каждые пять минут, заодно меняла и настроение, постоянно лгала. Ни одной из них, Кейтон знал это, нельзя было верить. Впрочем, он никогда и не разговаривал с ними. О чём было говорить?

Приятность блудных утех была для него обратно пропорциональна их частоте. По голоду сходило всё. Но после того, как его похоть была удовлетворена, шум кутежа смолк, и город за окнами погрузился во тьму, освещаемую только фонарями, Кейтон со злостью понял, что уснуть не сможет. Нынешний разгул оплатил Райс, но Энселм предпочёл бы заплатить по счетам сводни сам и вдвойне, только бы купить несколько часов сна…

Глава 3. «Женщины считаются особами, уступающими в уме мужчинам, но ни одна из них никогда не была такой дурой, чтобы, подобно мужской половине человечества, предпочесть смазливое личико или красивую фигуру истинным достоинствам ума и души…»

Бессонница стала в последний год кошмаром Кейтона. В нём была глубоко укоренена привычка к внутренним беседам с самим собой, ибо он, к несчастью, был человеком мысли и не умел отрешаться от них. Но хуже было странное свойство ночи, издевавшейся над ним: она лишала его иллюзий и ложных смыслов, и делала подлинным аристократом духа, истинным патрицием… Вспоминая только что использованную им шлюху, Кейтон корчился от отвращения к себе, осуждая уже не потакание похоти, но недостаток самоуважения. Отправив девку на софу в зал, он с досадой обнаружил, что её дешевыми духами провонялась кровать. Он ненавидел тяжелый запах пачулей и сандала, и распахнул окно. Но ничего не помогало, мерзкий запах — мерзкий и сам по себе, и напоминанием о потаскухе — тяготил и вызывал тошноту. Похотливые пристрастия, воистину, подобны светлякам над болотом: обманут, заведут в трясину, и исчезнут…

Господи, ну что он делает?

Энселм не понимал себя. Он всегда презирал слабости — свои и чужие, но был страстен, склонен к излишествам и покорялся безумным вспышкам плотского влечения. И не только плотского. С годами он становился все менее управляем для самого себя. Всегда безжалостный ко всем, в ком видел врагов, Кейтон был склонен к цинизму, но только он знал, какую уязвимость и даже застенчивость скрывали вечная агрессия, воля и гордость. Он хотел считать себя сильным человеком, но почему самый ничтожный повод мог ему испортить настроение?… Вспыльчивость, раздражительность, переменчивость убивали его. Он поступал то нерешительно, то хладнокровно до бесчувствия.