Арина - [23]

— Слишком быстро успел полюбить… — напряженно усмехнулась Катя. — Но я не виню тебя… сама потеряла голову… Еще когда первый раз тебя увидела, я уже знала, что не смогла бы ни в чем устоять перед тобой… Ты запомни, я нисколько не жалею… что так все случилось… Теперь, знаешь, я… я… умереть могу…

— Глупая, что ты сказала! — испугался Дмитрий. — Ну что ты сказала?! — И он обхватил голову Кати, стал целовать ее уши, глаза, шею… — Ты у меня самая сладкая, самая ароматная, — задыхаясь в радости, говорил он. — Знаешь, чем от тебя пахнет?.. Кашками, ромашками и ситными барашками…

VII

Когда Катя вернулась домой, на улицах уже гасли огни и в городе спали тем стойким сном, какой одолевает людей в разгар рассвета. Войдя в квартиру, она сразу сняла туфли, сунула ноги в комнатные шлепанцы, что оставляла всегда в прихожей, и, направляясь в свою комнату, увидела через стеклянную дверь на кухне белую голову Ивана Ивановича. Он сидел, сгорбившись, за столом и отрешенно глядел в окно. По темно-синему свитеру, который был на нем, Катя догадалась, что Иван Иванович еще не ложился, и ей стало жалко этого одинокого и в общем-то несчастного человека. Выходило, он всю ночь ждал ее и, наверное, бог знает куда звонил, испугавшись, что с ней беда, а она, словно загипнотизированная Дмитрием, уехала за город и забыла даже позвонить, предупредить, что поздно вернется.

— Иван Иванович… вы не спите!.. — входя на кухню, виновато сказала Катя.

Он будто не слышал и некоторое время сидел неподвижно, потом встрепенулся, повел голову в сторону и посмотрел на Катю, но вроде ее не узнал. При этом глаза у него были такие пустые и неподвижные, что Катя чуть не вскрикнула в испуге. Но скоро глаза его стали оживать, в них постепенно разливался свет, в котором смешались обреченность, обида и надежда. И тогда Катя подошла к нему, опускаясь на колени, покаянно попросила:

— Простите меня…

Ивана Ивановича это растрогало, он засуетился, неожиданно быстро поднялся со стула, в растерянности стал просить ее:

— Сейчас же встань!.. Слышишь?.. Что ты делаешь?.. — Он подошел к плитке, зажег газ, налил в чайник воду. — Вот чайку с тобой попьем… Давно хотелось…

Катя стала помогать ему, помыла чашки, блюдца. Она с вечера ничего не ела, но сейчас была в возбуждении и у нее пропал аппетит, и все-таки в надежде, что Иван Иванович что-нибудь поест, достала клубничное варенье, вытащила из холодильника сыр, вареную колбасу.

За чаем она призналась, что уезжала за город, рассказала про Дмитрия. Иван Иванович слушал ее спокойно, часто согласно кивал и по той радости, которую она не могла погасить на лице, по волнению в голосе догадывался, что у Кати произошло нечто серьезное. И это пугало его, он понимал, что не за горами уже то время, когда может потерять единственного теперь ему близкого человека. Вот выскочит Катя замуж, молодые, они скорые на такие дела, и останется он куковать в пустой квартире, один будет доживать свой век, разговаривая со стенами. Конечно, он будет рад за Катю, если ей попадется хороший человек, а не какой-нибудь прощелыга или пьяница. С той осени, когда не стало сына Алексея, он особенно сильно привязался к Кате и считал ее за дочку. Он знал Катю с колыбели, любил ее отца, летчика-испытателя, сильного и отчаянного человека. Когда тот погиб, облетывая новую машину, он плакал по нему, как по родному человеку. Кате тогда было года три.

— Ты помнишь отца? — спросил Иван Иванович.

— Я бороду его помню, — сказала Катя с тихой грустью. — Он все щекотал ею мне голый живот, а я хохотала и отбивалась руками и ногами. Как сейчас вижу его черную, всю в завитушках бороду. А больше память ничего не удержала.

Иван Иванович вытер лоб, вспотевший от горячего чая, вздыхая, заметил:

— Человек это был, какого теперь поискать… Да что поделаешь, у каждого своя судьба, от которой никуда не убежишь. Все это вздор, будто человек — кузнец своего счастья. Чепуха абсолютная!.. Понятное дело, разные там бездельники, алкоголики, лодыри — кузнецы своего… несчастья. Тут уж, как говорится, никуда не попрешь, вроде все сходится… А вот применительно к твоему отцу, Алексею моему ничего не выходит. Уж они-то ковали свое счастье, а выковали себе раннюю могилу… Нет, никуда, видать, от судьбы своей не ускакаешь… — Он опять вздохнул и, ероша бороду, признался: — Любил я твоего отца, да, любил… А вот отчим не по сердцу мне. Пустой это человек, без стержня. Жаль Ирину Андреевну, намучается она с ним. Он уже почти сломал ее, подмял под себя. Ты скажи мне, что они там не видели, на этом своем Севере?

Катя молчала, не желая сознаваться, что это она настояла, чтобы отчим завербовался. И только глаза у нее посуровели: она вспомнила то весеннее утро. Тогда ее разбудило апрельское солнце, которое шастало по лицу, щекоча нос и губы теплыми лучами. Катя открыла глаза и засмеялась, чувствуя освежающую легкость во всем теле, какое-то радостное томление в груди. И уже не верилось, что всего два дня назад она металась в бреду и будто сквозь туман видела незнакомых людей в белых халатах, плачущую мать со сцепленными на груди руками, своих подружек-десятиклассниц с одинаково вытянутыми в испуге лицами. Она подняла голову и увидела, что под окном на ветке старого тополя сидит скворец, рыжеватый от солнца, и, трепеща крыльями, отчаянно свистит и щелкает.