Ариадна - [108]

Он разнял мои руки, отошел и сказал:

– Я вызвал женщин.

Будто я сама не видела.

– Они не стали слушать, не хотели мне поклоняться. Повторяли слова Персея, отворачивались, отказывались пить вино – мое мерзкое вино, от него ведь один только позор, один разврат. Сказали: не нужны нам твои обряды, и показывать нам ничего не нужно. Все повторяли, что останутся покорными своим мужчинам. – Он помолчал. – И я разозлился.

– И наслал на них безумие, как Гера когда-то поступила с тобой, чтобы выгнать с Олимпа, – сказала я чуть слышно.

Он глянул на меня мельком.

– Ты все сама видела. Я так и сделал. Воззвал к отцу, к Зевсу, и тогда женщины вышли ко мне. Они не понимали, что делают. Я хотел показать им свою силу, показать экстаз. Хотел доказать им…

Он замолчал.

– Козлята? – отважилась я спросить.

Он покачал головой.

– Женщины вернулись в город, в пелене безумия они не ведали, что творят. И принесли не козлят.

Он отвернулся. А я ждала, впившись ногтями в ладонь.

– Мне всегда удавалось их оживить. После всеобщего исступления я всегда их возрождал, целыми и невредимыми. С этим даром и пришел.

В желудке моем зашевелилась тошнота.

– Кого они тебе принесли?

Бездна простиралась меж нами. Он покачал головой – будто бы рассерженно, будто бы именно в этом заключалась удручающая причина некоторой его растерянности.

– Они принесли своих детей.

Не мог он быть моим мужем. Тем ласковым богом с израненной душой, которого я полюбила. Он ведь сам прижимал к груди нежные тельца сыновей и умилялся. Ощущал их неописуемо драгоценную хрупкость. Я яростно замотала головой. Нет. Не может быть.

– Вернуть к жизни человека, который уже на краю… – продолжил он, – это, как оказалось, не то же самое. Может, надо заклятие изменить, не знаю. Но после общего безумия я не смог оживить их детей.

Пасифая. Семела. Медуза. За обиды, похоть и алчность заносчивых мужчин мы платили собственной болью, ослеплявшей подобно блестящему, заново наточенному клинку. Когда-то Дионис казался мне лучшим среди них всех, но теперь я видела, каков он – ничем не лучше могущественнейших из богов и подлейших из людей.

За моей спиной плакали менады, а я и не заметила, как они собрались. Но тихое женское горе заглушил рев армии, поднимавшийся над стенами города, – жаждавшего мести полчища, которое Дионис собирался умиротворить. Я подумала, какую бурю гнева захотела бы обрушить на посмевшего хоть волосок сорвать с головы моего ребенка. А он всех детей в городе истребил. Даже золотой язык олимпийца слов не подберет, чтобы унять негодование, вызванное подобным зверством.

Я не могла даже плакать по этим матерям. Величину необъятной пропасти их страдания и не пыталась постичь. Слезы бесполезны, ущерб от такой боли неизмеримей глубочайшей морской пучины. Хрупкий мир на Наксосе сохранялся лишь потому, что я уверяла себя, будто мой муж дает всем женщинам мира, ставшим жертвами несправедливости, убежище и возможность излить свою боль. Но в конце концов он поистине превзошел и собственного отца – метателя молний, и дядю – сотрясателя земли: даже они никогда еще не сокрушали столько женщин одним махом. Если горе чужое – мерило величия, он мог теперь называться величайшим из богов. Собственную славу исчислить в женских муках и провозгласить себя на небесах легендарным победителем младенцев, истребителем невинных чад.

Крупные холодные капли дождя полетели с неба, забрызгали мое обращенное кверху лицо. Охладили кожу и очистили разум. Я подумала о Евфросине. Страдая от безмерной утраты, как всякая скорбящая мать, она все же нашла утешение на Наксосе, хоть погибшего ребенка вернуть так и не смогла. И многие другие женщины остро нуждаются в таком пристанище – даже не будь волны горя, обрушенной Дионисом на Аргос. Но пристанища они не найдут, пока этот бог правит нашим островом, и не найдут, если Наксос сожгут дотла воины Персея, ведь не сдержи их Дионис – они придут взыскать долг. Придут на Наксос за моими пятью сыновьями. Его сыновьями. Лязгнула бронза – городские ворота распахнулись. Ревущее воинство наступало на нас.

Разум мой уподобился кристаллу – стал чистым, блестящим, холодным.

– Иди, – поторопила я Диониса. – Задержи их, сделай что сможешь. Но не причиняй им боли. А потом не возвращайся – распространяй свой порочный культ, где хочешь. Оставь Наксос мне и женщинам.

Он не взглянул на меня. Ничего не ответил. И исчез.

Затаив дыхание, я повернулась к менадам. И быстро заговорила:

– Я буду добиваться мира. Пойду к Персею просить пощады. Мы, женщины и дети, ничего ему не сделали. Вся вина на Дионисе. Мы не станем расплачиваться за содеянное им. Я пообещаю Персею, что на Наксосе не будут больше совершаться кровавые обряды и жертвоприношения. Мы, женщины и дети, просто будем жить там, ни для кого не представляя угрозы.

Одобрение в их глазах смешивалось с сомнением: удастся ли мне такое?

Я обернулась и ахнула. Черной вязкой волной прихлынуло аргосское воинство к кромке берега. Дионис шагал к бойцам, похожим за своими щитами на жуков, – золотой и огромный. Теперь уж точно истинный олимпиец.

А над полчищем, на вершине отдаленного холма, стоял безошибочно узнаваемый Персей. Сквозь пелену моросящего дождя сиял серебристый щит, а не нем – неприкрытое жуткое лицо Медузы, застывшее в беззвучном крике на стали, к которой она навечно теперь прикована. Нужно было действовать быстро, немедля, пока он не отдал приказ атаковать. Сказать свое слово, прежде чем мой муж нанесет еще больший ущерб, не соизволив подумать даже, что в конце концов от этого опять пострадаем мы.