Аргонавты Времени - [5]

К восьми часам вечера (был понедельник, 22 июля) против «чернокнижника» собралось целое войско. Группа смельчаков составила его ядро. Артур Прайс Вильямс, Джон Петерс и кое-кто еще принесли факелы и угрожающе размахивали ими. Менее отважные духом представители сильного пола явились неохотно и весьма поздно; с ними группками из четырех-пяти человек пришли женщины. Резкие голоса, истерические выкрики и живое воображение последних значительно прибавили шуму и неразберихи. Один за другим из домов выскальзывали ребятишки и молодые девушки. Охваченные непреодолимым ужасом, они спешили протиснуться поглубже в толпу или держались около факелов.

Таким образом, к девяти часам у кабачка собралась добрая половина населения местечка. Стоял невообразимый шум, но резкий голос старого фанатика Питчарда покрывал его: Питчард проповедовал на подходящую случаю тему — о судьбе 450 идолопоклонников-кармелитов.

Как только церковные часы отбили девять, все начали потихоньку двигаться по холмистой дороге вверх, и вскоре стало ясно, что все сборище — и мужчины, и женщины, и дети тесной толпой, как испуганная скотина, идут к дому доктора. Когда ярко освещенный кабак остался позади, дрожащий женский голос затянул один из тех мрачных псалмов, звуки которых так тешат слух истинного кальвиниста. Псалом немедленно подхватили — сначала двое-трое, а потом все. Чувствовалось, что настроение у толпы поднялось и смелости прибавилось: теперь все шагали быстрее, в такт гимну. Но когда процессия дошла до поворота дороги, пение вдруг затихло. Остались, правда, запевалы, но и они пели, заботясь не столько о такте и мотиве, а лишь о том, чтобы кричать погромче. Из их попыток заставить толпу прибавить шагу не вышло ничего: шагали все медленнее, а дойдя до ворот Манса, толпа встала как вкопанная. Многие задумались: «А что будет дальше?», и это отняло у них остатки отваги. Мысль о том, что их ожидает за воротами, заставила забыть даже своих родственников. Сильный свет, бивший из проломов в стенах и крыше, освещал ряды бледных лиц, нерешительно поглядывающих друг на друга. Дети плакали от страха.

—Ну,— оказал Артур Прайс Вильямс, обращаясь к Джеку Петерсу со скромным видом услужливого подчиненного,— что теперь станем делать, Джек?

Однако Петерс, окидывавший Манс не слишком смелым взором, сделал вид, что не слышит вопроса. Охота на колдунов, так успешно начатая ллиддвуддцами, готова была вот-вот сорваться, но выручил старый Питчард, который в это время протолкался вперед.

—Что же вы?! — заорал он сорванным голосом, делая руками непонятные жесты.— Вы что?! Устрашитесь ли вы покарать того, на ком лежит гнев господен?! Сожжем чародея!

Выхватив у Петерса факел, он распахнул дряхлую дверь и бросился по аллее к дому. Его факел, раздуваемый ветром, рассыпался искрами в ночной темноте. «Жги колдуна!» — взвизгнул чей-то голос, и стадный инстинкт овладел толпой. С угрожающим шумом она бросилась вслед за изувером.

Ллиддвуддцы ожидали, что двери в дом заперты и завалены всякой всячиной, но они отворились без труда. От толчка Питчарда обе половины дверей со скрипом распахнулись. Яркий свет хлынул ему в лицо; ослепленный, он несколько секунд топтался на пороге. За ним сгрудились его последователи.

Те, кто там был, рассказывают следующее. Доктор Небогипфель был в комнате. Он стоял на высоком сооружении из бронзы, красного дерева и слоновой кости, залитый бесцветным сиянием электрических ламп. Кажется, он улыбнулся им — полусожалеюще, полупрезрительно: так улыбаются мученики. Некоторые еще добавляют, что рядом с доктором сидел высокий человек в черной одежде священника. Кое-кто даже уверяет, что этим человеком был преподобный Илия Уллис Кук. Другие отрицают это: по их мнению, второй человек похож на старого Вильямса — таким его описывают предания.

Кем был второй человек — доказать невозможно, ибо вдруг какая-то страшная сила отбросила стоявших у дверей назад. Питчард повалился без памяти, все остальные кинулись кто куда. Кто-то кричал, кто-то выл, кто-то плакал от страха, ледяными пальцами вцепившегося в них.

И было отчего: спокойный, улыбающийся доктор, и его тихий, одетый в черное, спутник, и полированная платформа, на которой они стояли, вдруг исчезли, пропали из виду!

Как невозможное стало возможным

Берег моря. Серебристая ива у самой воды. Мелкие воды заросли морской капустой; ближе к берегу из воды торчат жесткие пучки осоки. Дальше — сплошной стеной пурпурный ковер лилий, кое-где подернутый дымкой незабудок. Среди цветов чуть журчит сонная вода ручейка; она так медленно обегает низкий, поросший ивняком островок, что в ней ясно отражается чистое финское небо и его яркая голубизна. Густые ивы закрывают собой весь видимый мир. Автору, который присел у корней одной из них, видно лишь несколько пасущихся оленей и вершины тополей, резко выделяющихся на влажной синеве неба своими пикообразными вершинами. Да Автору и не хочется оглядывать окрестности: его внимание заняла бронзового цвета бабочка, порхающая от цветка к цветку.

Кто может определить все цвета заката? Кому дано уловить тончайшие оттенки пламени? Тот, кто за это берется, пусть заодно попробует проследить прихотливый путь мыслей смертного, когда они начинаются с медно-красной бабочки, переходят к бессмертной душе, расставшейся с телом, а от этого предмета — к духовному пробуждению, а потом — к исчезновению доктора Небогипфеля и преподобного Илии Уллиса Кука из чувственно воспринимаемого мира...