Аргонавты Времени - [4]

Электрические аппараты непрерывно жужжали среди рудиментарных остатков обшитой деревянными панелями столовой, в которой когда-то — в восемнадцатом еще веке — хозяин дома набожно читал утренние молитвы, а там, где он съедал свой праздничный обед, высился грязной кучей кокс. Очаг в пекарне был переделан в кузнечный горн, который фыркал и хрипел так, что оглушал всех прохожих. Раскаленный воздух, освещенный непрерывным заревом горна, заставлял добродушных, но воспитанных по Библии кельтских женщин бормотать про себя, когда они проходили мимо: «От кого несет углем и копотью, а изо рта у кого пышет огнь...»[5]. Мнение, которое добрые ллиддвуддцы и рстогцы составили обо всем происходящем в Мансе, состояло в следующем: в доме ко всем его прочим ужасам прибавился новый. Там поселился не кто иной, как левиафан. Он вроде бы спокойный, но временами становится ужасен...

А в Манс всевозрастающим потоком шли все новые и новые грузы. Прибывали ящики с оборудованием, медные отливки огромных размеров, чушки олова, бочки, корзины и тюки с бесконечным количеством предметов. Их размещение требовало места — ив жертву приносились наиболее легко разрушаемые части постройки; перекладины, балки и настил верхнего этажа были без всякого сожаления спилены неутомимым ученым. Они пошли на полки и настилы, которые заняли все пространство дома — сверху донизу. Наиболее крепкие доски пошли для грубо сколоченного широкого стола, на котором день ото дня росли кипы и пачки расчетов и чертежей. Все свои усилия доктор, наверное, сосредоточил на чертежах, остальное в его жизни было подчинено этой цели. На листы бумаги ложились странно изогнутые линии. Плоскости, профили, сечения по поверхности и в пространстве — все это опытная рука Небогипфеля с помощью чертежных инструментов быстро набрасывала на бумаге, покрывая ее ярд за ярдом. Некоторые из этих сложных чертежей он отправил в Лондон. Вскоре они вернулись обратно — уже в форме частей какой-то машины, выполненных из бронзы и слоновой кости, никеля и красного дерева. По некоторым чертежам он сам изготовлял массивные деревянные или металлические модели. Иногда он отливал их в формах, но чаще тщательно выпиливал из заготовок. В последнем случае он употреблял стальную дисковую пилу с напыленным на зубья алмазным порошком. Он разгонял ее паровой машиной и специальным механизмом до невообразимых скоростей. Эта пила больше, чем все остальное, вселяла в ллиддвуддцев уверенность в том, что доктор — преступник и колдун. Да и как подумаешь иначе, если не раз в полночь (а он работал и по ночам: ему-то не нужно было солнце) жители окрестных деревень и местечек вскакивали со своих постелей, слыша раздирающий душу визг. Пила издавала высокий звук, похожий на крик раненого; казалось, она протестует в этом отчаянном крике, захлебываясь и затихая на мгновение, чтобы перевести дух и набраться сил для нового протеста. Под конец пила всегда взвизгивала таким резким голосом, что у добрых людей до утра звенело в ушах, им снились страшные сны.

Тайна этого неземного шума, непонятный свет, не по-людски резкие манеры доктора, его явное недовольство, когда, он не был занят работой,— все это вызывало и раздражение, и любопытство. Строгое уединение, которое он тщательно соблюдал, и его наводящие страх встречи с теми, кто по долгу службы пытался к нему проникнуть, довели неодобрение и любопытство до крайних пределов. Уже составлялся заговор с целью подвергнуть его допросу с пристрастием, когда смерть горбуна Хью от удара неожиданно разрешила все.

Смерть произошла средь бела дня, на дороге, напротив Манса, и тому были свидетелями не меньше чем полдюжины людей. Они видели, как несчастный Хью вдруг упал на дорогу и начал кататься по ней, яростно борясь (так показалось зрителям) с кем-то невидимым, напавшим на него. Когда к нему подбежали, он лежал с побагровевшим лицом, а на синих губах выступила белая пена. Он умер на руках у поднявших его ллиддвуддцев.

Тело было принесено в кабачок «Свинья и Свистулька», около которого немедленно собралась возбужденная толпа. Напрасно хирург Оуэн Томас уверял, что смерть, без всякого сомнения, естественная,— зловещий слух, что покойный — жертва подчиняющихся доктору Небогипфелю воздушных стихий, как зараза, распространялся среди собравшихся. Эта новость с быстротой инфекции разнеслась по Ллиддвудду. Все и вся загорелись одним желанием: немедленно покарать виновника этого злого дела. Всякие суеверные слухи о чудесах доктора до сих пор не имели законного обращения в селении (в страхе показаться смешным или из-за боязни доктора). Теперь об этих вещах заговорили смело и открыто; версия о колдовских проделках доктора получила всеобщее признание. Люди, которые до этого помалкивали о своем отношении к новому хозяину Манса из страха перед похожим на нечистого чернокнижником, теперь с каким-то болезненным наслаждением поверяли на ушко какому-нибудь добровольному слушателю о всевозможных страстях. Сначала, они говорили о том, что «могло бы быть»; потом, опьянев от всеобщего внимания, стали говорить, что «так действительно было». Сначала они говорили шепотом, потом заговорили громко, и даже повысили голос. Сказка о пойманном доктором дьяволе до сих пор развлекала лишь кучку старух; теперь об этом, как о неоспоримом факте, заговорили все. Приводили случай с миссис Морган, за которой этот зверь гнался почти до самого Рстога. Правда, свидетелей этому не было, но... публика верила миссис Морган на слово. Это было еще не все. Появилась история о том, что Небогипфель вместе с покойными Вильямсами по ночам служит бесовскую мессу, сопровождая ее страшными богохульствами; рассказали о «черном, хлопающем крыльями существе, величиной с теленка», которое влетает в дом через дыру в крыше. Это также было принято как непреложная истина. Когда-то один из шутников на церковном дворе от нечего делать выдумал, что видел доктора, разрывающим своими белыми пальцами только что зарытую могилу,— теперь и этому поверили. Некоторые выдумки имели хоть в основе какой-то факт. Например, тени, отбрасываемые изломанным бурей деревом у Манса, были приняты за людей — и родилась легенда о Небогипфеле, который вместе со старым Вильямсом вешал сыновей последнего на виселице за домом... Число таких историй перевалило за сотню, и все они носились по деревне, накаляя атмосферу. Пастор местечка, преподобный Илия Уллис Кук, услышав шум и гам, выплыл из дома. Он попробовал унять толпу, но едва сам избежал ее гнева.