Арье «Баал-Гуф» - [15]

— Да они издеваются надо мной, — все более и более убеждается Арье. — Поделом мне, старому дурню. Разве я не знал, что все этим кончится. Пятнадцать лет спокойно жил и знать не знал всех этих глупостей, какими забавляются, видите ли, почтенные особы, а тут вдруг вздумал устраивать новоселье на потеху всем этим паршивцам, черт бы их побрал. Как будто мне лестно их внимание и нужен их почет! И все почему? Все потому, что моя дура хочет быть важной барыней!

Арье вспомнил вчерашнее торжество — и содрогнулся. Он вспомнил всех этих почтенных гостей, их важные лица, излучающие значительность, чопорность, благопристойность и важность, важность, важность всего. Вспомнил их торжественный приход, гордую поступь, степенное усаживание — будто садясь, они оказывают стулу большой почет. Вспомнил насмешливые взгляды и презрительные улыбочки, с которыми они пришли, побыли и ушли, все их надменные фразы на субботнем языке (так Арье называет древнееврейский язык, которого не понимает), сказанные за столом, — в них, наверное, были обидные намеки на него и жену. Вспоминает, как в одно мгновение улетучилась их чопорность, едва стали подавать на стол угощение, как эти обжоры и лакомки, будто голодающие, набрасывались на всякий новый кусок, ели, грызли, жевали, пока не произвели полное опустошение. Разве он, Арье, не понимает всего презрения, которое они этим выказали? Разве так ведут себя гости за столом у важного пана? Там им дают большую хворобу на всяку утробу, и они едят сдержанно и солидно, едва касаясь тарелки, и оставляют больше, чем им подано. А тут? Нет, не порадоваться моему благополучию они пришли, а съесть меня! Не честь выказать, а презрение, осрамить меня, живьем закопать в землю. И за что? Потому что я не знаю этой их премудрости, не умею сделаться важным барином? Потому что не умею, как они, болтать на субботнем языке и ничего не понимаю в маленьких буквах? Потому что я не надеваю четырех пар филактерий и не отираюсь вокруг родовитого старца в шелковом капоте? Алтер—Гадюка тоже ведь не знает субботнего языка и в буквах не смыслит, однако он знает, как нужно важничать, и прозывают его барином, хотя, монеты, он мне и в подметки не годится! Только, похоже, все его недостатки покрывает уменье отираться возле старого реб Аарона.

Вспоминает Арье и то, как он, растерявшись, кинулся было целоваться со старцем и как тот при помощи Алтера-Гадюки от него ускользнул. Вспоминает Арье и появление кугеля с начинкой из потрохов, как сияло лицо Ханы в тот торжественный момент и как потом скривились носы, как поднялся поспешно старец, как сбежали гости. И в этой суматохе его неуклюжая Хана тычется туда-сюда, как глупая телка, бегает, бросается из стороны в сторону, трясет тяжелыми серьгами, просит, хлопочет, извиняется. А затем этот оставшийся сиротливый кугель. И вдруг Арье осеняет догадка: кугель был оставлен умышленно, нарочно, чтобы сделать его притчей во языцех, чтоб потом скалить зубы. С этой мыслью Арье дернулся с места, побежал к Хане, которая была в кухне, и отчаянно закричал:

— Телка! корова! мясничиха! Это ты виновата во всем! Из-за тебя я так оскандалился! Все оттого, что хочешь быть важной барыней, а мне плевать на все эти надутые физиономии! Слышишь, дура! Мне плевать на всю их важность и на то, что они смеются надо мной! Твой муж не хочет быть важной персоной. Арье не желает быть барином! Арье не для того создан и останется таким, каким был. Важность за монету не купишь! Важность — это что-то особенное, искусство какое-то, она сама по себе… Не для Арье все это, Арье этого не умеет, да и не к чему это ему! «Арье — почтенный еврей, Арье — староста в синагоге, Арье распределяет чтение Торы, Арье говорит на субботнем языке!» — ха-ха-ха, дура! Разве слыхано такое?! Копаться в маленьких буковках, надевать четыре пары филактерий — это для других. А у Арье есть монета — и баста!

В тот же вечер, в один из летних вечеров, в час, когда светит луна, горят звезды, где-то квакают лягушки… в час, когда на М-ой улице открываются окна и на улицу вырываются звуки скрипок — к полному удовольствию домохозяев, чьи чада музицируют, домохозяев, которые сидят себе на ступеньках крыльца или же в легком пальто, легкой шляпе и легких туфлях прогуливаются вдоль забора под сенью своего дома… в час, когда и окна нового дома Арье открылись и словно назло швырнули на улицу резкие звуки флейты (сыновья Арье играют на флейте) — в этот прекрасный час Арье снова сидит на скамейке у ворот, на любимой своей скамейке, которая служила ему верой и правдой и целых пятнадцать лет покоила на своей деревянной спине его крепкое тело. Вглядываясь при лунном свете в прогуливающихся у своих домов важных евреев, вслушиваясь в стоны скрипок и в задорные звуки состязающихся с ними флейт, Арье думает:

— Эти важные особы, которые так неспешно, с таким самодовольством прогуливаются — ничего не скажешь — они важные от рождения. И Бог с ними, пусть это с ними и остается. Скажем честно, я и они — из разного теста. Но по-моему, по простому, эта важность раньше была в цене, а теперь она ни гроша не стоит. Да, я невежа, мужик, выродок какой-то в их еврейском обществе, даже монета меня не облагородила, она позволила мне взобраться до звания «баал-гуфа», но не выше; всю свою жизнь я прожил отщепенцем, — но будущее, будущее принадлежит моему кандидату, который играет теперь на флейте, а не сынкам этих важных особ, пиликающим на скрипке. Теперь входит в цену, а не их пустая важность. Кто гуляет с дочерью пристава? — мой кандидат. Кто играет в карты с полицмейстером? — мой кандидат. Кто беседует с губернатором? — мой кандидат. Кого зовут на бал к генералу Тимофееву? — опять моего кандидата. Еще настанет день, когда мой кандидат будет правой рукой губернатора — тогда держитесь, почтенные господа! Все вы, все вы в его руках!.. — И Арье ощупывает свой тугой карман, набитый монетой.