Арджуманд. Великая история великой любви - [59]

— Его Высокочтимому Величеству, Обитателю Небес, Великому Моголу, Царю Царей, Тени Аллаха, Бичу Божию, Властителю Мира… — начал читать Иса.

Визирь замер в ожидании, предвкушая стать свидетелем гнева. Подобная непочтительность должна быть строго наказана. Но Шах-Джахан лишь слегка усмехнулся, будто бы над самим собой, и, кивнув, позволил Исе читать дальше.

Визирь не мог понять взаимоотношений между ними. Другой человек, настолько близкий к правителю, давно бы разбогател, а Иса не нажил ни титула, ни богатства — ничего. Падишах мог раздавить его, как виноградину, но всегда удерживал руку. Они редко обращались друг к другу. Иногда казалось, что в их отношениях проскальзывает неприязнь — больше со стороны Исы, чем падишаха, — однако они были неразлучны. Иса всегда был рядом, в тени Шах-Джахана. Или это Великий Могол укрывался в тени Исы? Все это озадачивало визиря.

— …Шах-Джахану. Мы, твои подданные, осмеливаемся смиренно просить. Два года не было дождей. Реки пересохли, урожай пропал, есть нечего. Мы не можем жить. Наши дети ничего не ели много дней, они голодают. Мы уже ободрали кору с деревьев, съели корни и, как и наши дети, слабеем и умираем. Мы взываем к Твоей справедливости, к Твоей неиссякаемой щедрости: накорми нас.

Шах-Джахан снова посмотрел вниз. Люди молча стояли, глядя на него. Лучи солнца, поднимавшегося над землей, освещали поднятые лицам, одно за другим.

— Кто их возглавляет? — последовал вопрос.

Иса глянул вниз:

— Его зовут Мурти. С ним многие другие.

— Кто он? — в голосе падишаха слышалась тихая угроза.

— Он вырезает джали, — сказал Иса.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

Шах-Джахан ожидал еще каких-то слов, но Иса больше ничего не сказал. Визирю становилось все любопытнее.

— Как бы поступила она? — шепот Шах-Дахана достиг только слуха Исы.

— Она бы их накормила.

— Так накорми их. Открой житницы. Открой казну, купи еды, сколько сможешь найти. Если кто-то попытается утаить — казни.

Властитель поднялся с трона и поднял руку в жесте благословения. Люди внизу пали ниц. Потом тишина была нарушена — возвращаясь в свои покои, он слышал неясный гул голосов.

Иса задержался на миг, наблюдая, как рассасывается толпа. Совсем скоро решение падишаха вывесят на крепостных воротах, но пока люди о нем не знали. Глядя с балкона, Иса не мог различить отдельные лица. Сейчас его беспокоило только одно — интерес, проявленный Шах-Джаханом к Мурти.

1050/1640 ГОД

Гробница поднималась, медленно росла навстречу небу. Вровень со стенами возводили леса из кирпичей. Две группы каменщиков трудились в поте лица, стараясь опередить друг друга. В том же безумном темпе у стен гробницы росла и насыпь. Она извивалась, будто исполинская змея, насквозь пересекавшая Мумтазабад. Насыпь была шириной в одну повозку, но в некоторых местах чуть шире, чтобы повозки могли разъехаться, не опрокинувшись. Слоны и буйволы, с трудом преодолевая подъем, тянули по насыпи глыбы мрамора и груженные кирпичом возы. Люди наверху обвязывали каменные глыбы канатами, закрепляя конец на вороте[72], который всегда находился выше уровня стен. Махаут гнал слона вперед — так, чтобы глыба поднялась, затем опустилась и встала на нижнюю. Глыбы вставали накрепко, прочно и, казалось, вздыхали, оказавшись на отведенном им месте.

Мурти смахнул мраморную пыль с мозолистых, шершавых рук. Прошло три года с тех пор, как он приступил к работе, и джали постепенно рождалась из-под резца. Иногда ему казалось, что камень — это вуаль, лежащая поверх рисунка, и если ее сдернуть, глазам откроется таящийся под ней узор.

Мастер размял затекшие пальцы. Ежедневно он начинал работу на заре, а заканчивал на закате. Прерывался он только для того, чтобы поесть, и еще раз, чтобы выпить чаю — его разносил торговец.

У огня на корточках сидел Гопи. Как только отец отбрасывал резец, он совал его в угли, раскалял докрасна, затем вытаскивал и бросал на землю — остужать. Гопи унаследовал от отца терпение. Он мог часами наблюдать, как отец отвоевывает рисунок у мрамора, осторожно откалывая крошечные кусочки. Наблюдая за работой отца, он учился; постепенно приходило и умение. Гопи никогда не сомневался, что пойдет по стопам Мурти. А что же еще он может делать? Этим ремеслом занимались его предки, оно было у него в крови; он даже не помышлял ни о чем ином — жизнь его изначально была посвящена камню. Если выдавалось свободное время, Гопи возился с бракованными кусочками мрамора. На плоской стороне одного из них он изобразил тигра и уже начал вырезать фигурку зверя на другом. Если у него получится, он продаст изображения на базаре за рупию.

Мурти в последний раз затянулся крепким дымом биди и отбросил окурок. Взяв резец, он снова начал тихо, монотонно постукивать. Лишь самое чуткое ухо могло бы уловить изменения звука. Громче… тише… мягче… резче… Громче… тише… мягче… резче… Точные, почти бессознательные движения…

Иногда, если работа шла гладко, Мурти позволял мыслям блуждать. Он вспоминал отца, родную деревню и с горечью думал о радже, который отправил его сюда, на чужбину. В душе он надеялся, что тот уже умер. Потом мысли его обратились к старшему брату, пропавшему так таинственно, будто его стерли с лица земли. Мурти припомнил, каким жизнерадостным был брат, каким сильным, неугомонным. Он не хотел заниматься делом предков, хотя, конечно, стал бы, если б не пропал. А что бы ему оставалось? Мурти очень любил брата. Они дружили, возраст стычек и ссор еще не наступил, не успели развиться ревность или зависть. Он до сих пор скучал по нему, хотя острая боль с годами притупилась.