Арджуманд. Великая история великой любви - [60]

Краем глаза Мурти заметил, как из-за угла появились чьи-то туфли, украшенные жемчугом и расшитые золотом. Он повернулся и увидел высокого, нарядно одетого мужчину. Мурти не мог понять выражения его лица: что-то похожее на торжество.

— Ты — Мурти, человек, который подписал прошение?

— Да, бахадур, — настороженно ответил мастер, ведь незнакомец мог оказаться чиновником.

После того как было подписано прошение, Мурти ожидал неприятностей. К его вящему удивлению, оно подействовало. Были открыты житницы, всем голодающим раздавали еду. Падишах приказал к тому же раздать нуждающимся полмиллиона рупий из своей сокровищницы. С тех пор прошел почти год, и постепенно страх Мурти начал исчезать. Теперь же все опасения вернулись, инстинкт подсказывал ему, что этот человек опасен.

— Идем со мной.

— Зачем? Куда?

— Ты еще осмеливаешься задавать мне вопросы? — резко спросил человек. — Я визирь падишаха. Идем.

Закат окрасил стены зала аудиенций светлым золотом. Даже драгоценные камни, которыми были выложены цветы на полу, изменили свой цвет. Топазы превратились в алмазы, нефриты — в изумруды. Вещи меняются неожиданно, внезапно, непредсказуемо, подумал Шах-Джахан, ничто не остается верным своей природе от начала до конца…

Он полулежал на кушетке, слушая музыку, едва обращая внимание на танцующих перед ним женщин, гибких, надушенных; другие, коленопреклоненные, наполняли ему вином кубок, нежно промокали лоб, обдували опахалами. Справа от него сидел его сын, Дара Шукох. Шах-Джахан смотрел на сына, не тая восхищения и любви. Они часто проводили вместе вечера, юный служил утешением старшему. У Дары было открытое лицо, живое и умное, и у него были глаза Арджуманд.

— Как мне, по-твоему, надо поступить?

— Оставь их в покое, отец, это их способ поклонения божеству. Здесь у них не было храма, где они могли бы молиться. Они построили храм не на виду, и он никому не приносит вреда.

— Но они должны были подать мне прошение!

— И получили бы отказ: муллы бы потребовали, чтобы ты сровнял его с землей.

— Они и сейчас требуют. Настаивают…

У Шах-Джахана вырвался раздраженный вздох. Муллы были источником постоянных неприятностей, не получалось у него жить в мире с этими людьми.

— Как же они заявляют о своей любви к богу и при этом понимают его так узко? — спросил Дара, имея в виду мулл. — Я никогда этого не понимал. И жрецы-брамины ничуть не лучше, тоже цепляются за свои верования. Подобные материи невозможно обсуждать ни с ними, ни с миссионерами-иезуитами. Мы должны следовать примеру Акбара: веротерпимость. Акбар считал, что веротерпимость — краеугольный камень империи. Если мы разрушим храмы индусов, они восстанут. В конце концов, они наши подданные и должны почувствовать, что могут спокойно жить в империи Моголов, почитая своих богов.

Шах-Джахан ущипнул сына за щеку:

— Ты рассуждаешь, как Акбар. Должно быть, ты будешь таким же великим, как он.

— С меня довольно и того, чтобы быть его смиренным учеником. Он писал, что правосудию полагается быть одинаковым для всех — для мусульман, индуистов, джайнов, сикхов, христиан…

— Да, да. Я не возражаю. Но даже я, Владыка мира, чувствую, как муллы жарко дышат мне в шею.

Шах-Джахан знал, что любая власть небезгранична, в том числе и его собственная. Она заканчивалась там, где рука правителя замирала в нерешительности. Шах-Джахану удавалось сдерживать религиозное рвение мулл, но, когда они муллы становились излишне требовательными, он ослаблял поводья, чтобы укрепить их веру в себя как в Светоча правды. Преследования, нажим были чужды его природе. Он бросил взгляд на Дару. Когда настанет его время, как он будет с ними справляться? Сумеет ли противостоять муллам, открыто заявив о терпимости ко всем религиям? Акбар был силен, он ломал лишь тех, кого не мог переубедить. Станет ли Дара вторым Акбаром? Шах-Джахан верил, что станет, ведь сын унаследовал мужество матери, Арджуманд.

— Я позволю храму стоять, — сказал он.

Дара рассмеялся от удовольствия, услышав решение отца. Он знал, что оно верно. Страной правили мусульмане, но это была страна индуистов, и следовало позволить им свободно исповедовать веру.

Вошел визирь, поклонился и возгласил:

— Его высочество принц Аурангзеб просит аудиенции.

По знаку отца Аурангзеб вошел. На минуту он задержался у входа, окинул взглядом покои. Солнце сделало кожу принца темной, война закалила его. Он похудел, держался уверенно и прямо. Особенно долго его взгляд задержался на брате, и, хотя темные глаза оставались непроницаемыми, губы слегка искривились, выдавая злобную зависть.

Аурангзеб поклонился и остался стоять… Ему не было позволено сесть, и он знал, что аудиенция будет короткой. Так было всегда — одни команды и приказания, будто отцу нечего больше сказать.

— Хорошая работа, — Шах-Джахан похлопал в ладоши. — Ты таков же, каким был я. Напугал этих деканских крыс, заставил покориться. Но долго ли они будут бояться?

— Да, долго.

— Почему ты так уверен? Мы все пытались заткнуть им рот, но стоило только повернуться к ним спиной, и они вновь хватались за мечи.

— Я уверен, потому что я — Аурангзеб. — Ответ был неожиданным, но не показался хвастливым. Принц посмотрел на отца и, казалось, стал еще выше. — Они знают, что я не буду добрым и великодушным. Им известно, что я не дам спуску.