Арджуманд. Великая история великой любви - [62]

Мирная жизнь природы исцеляла меня, дарила утешение, возвращая силы. Много дней я истекала кровью и горько рыдала, зная, что это не моя кровь, а кровь невинного ребенка. Лицо хакима было каменным; он не смог спасти маленькую жизнь. Я обливалась потом, горела, как в огне, кожа стала белее мела, а тело — таким тяжелым, что не было сил приподняться. Армия стояла, а мой любимый держал меня за руку, покрывал поцелуями лицо, шептал слова любви и утешения.

Смерть вывела строку на моем лице, ее мне уже не стереть, я постарела от горя. Отвернувшись к стенке ратхи, я безучастно слушала, как скрипят колеса, как шумно движется армия… Неужели я слишком стара, чтобы родить ребенка? Пять упущенных лет — я была в ярости от такой расточительности, в ярости от собственного несовершенства, от того, что не смогла выносить дитя.

— Все позади, — шептал Шах-Джахан. — Скоро мы с тобой сделаем еще одного. — Он вытирал слезы, которые я роняла молча. — Если бы…

— Нет, не произноси этого. Ты ни в чем не виноват. Я просто настояла, чтобы ты выполнил свое обещание — никогда не расставаться со мной. Даже если бы все повторилось, я сделала бы то же самое. Мы не должны разлучаться, не должны.

— Арджуманд, мне следовало бы догадаться, что ты упряма…

— А разве иначе мы смогли бы пожениться?

Мой любимый рассмеялся и прижал меня к себе…

Тогда я нуждалась в его силе и его утешениях. Теперь он нуждался в моих.

— Я так и слышу шепоток Мехрун-Ниссы, — сказал однажды Шах-Джахан, — и я начинаю ему верить.

— Погоди, не могут же они вечно жить в осаде.

— Но и я не могу стоять здесь вечно. Даже мои приближенные насмехаются надо мной. Я замечаю их взгляды, проезжая мимо, слышу их шепот за спиной. Они знают, что я побежден.

— Это не так. Ты не побежден.

Шептаться перед сном — так, чтобы никто не услышал, — стало у нас ритуалом. Но что это могло дать? Крепость не возьмешь одним лишь желанием.

— Что они там едят? Что пьют?

— Мне говорили, у них запасов на год. Целая вечность!

— Только на год? Год ничто в сравнении с вечностью. Настанет день, когда им придется выйти.

— Только после нашего отступления. Мне сообщили, что Мехрун-Нисса уже начинает проявлять нетерпение: «Какая-то жалкая крепостишка, а Шах-Джахан не может справиться. Не послать ли ему на подмогу Махабат-хана?» Если подкрепление пришлют, я погиб.

— А что может произойти, — прошептала я, — когда ты уйдешь и раджпуты выйдут из крепости?..

Мой любимый понял с полуслова. Его глаза расширились, из них ушла тьма. Разбудив Ису, он велел принести вина.

— Пусть музыканты играют, и певцов позови!

Мы пили и смеялись, прошлое больше не имело над нами власти, мы отбросили его от себя. Никто не мог понять причины нашей веселости — люди думали, что так мы пытаемся заглушить боль. Когда музыканты устали, мы отпустили их и предались любви.

ШАХ-ДЖАХАН

Я карал землю. Я сеял разрушение неистово, как Тамерлан. За месяц я превратил Мевар в пустыню: уничтожил посевы, не пожалел пуль для верблюдов, коров и свиней, а если моей воле пытались противиться, убивал и людей. Мои воины разошлись на восток и запад, на юг и на север. Колодцы были отравлены, озера завалены трупами животных. На закате из-за клубов пыли и дыма не было видно заходившего солнца. Повсюду бушевали пожары, перепуганные крестьяне молча смотрели, как моя конница топчет поля, обращая в прах мечты. Джунгли горели, дикие звери спасались бегством…

Я знал, что равал видит все это. Удайпур замер в испуге; каждый раз, когда языки пламени лизали дома за десятки косов от крепости, ее стены, казалось, становились ниже. Чем будет править равал, если от его земли ничего не останется? Он превратится в князя без княжества, будет вынужден влачить дни в пустом городе на холме.

Так продолжалось уже тридцать дней. Ежедневно, на рассвете, я выезжал на дорогу, ведущую к городским воротам. Каждый вечер, на закате, я удалялся. Равал видел меня. Половина моих войск продолжала вести осаду. Другая половина карала непокорных. Равал не мог убежать, не мог вывести своих воинов на защиту горевшей земли. Осажденный город в конце концов превращается в ловушку. Я ждал. Я сидел на Байраме, читал Коран, жизнеописание Бабура, стихи… Я приказал музыкантам играть — это развлекало меня. Возможно, в крепости тоже слышали музыку.

Однажды утром ворота крепости распахнулись. Вышел переговорщик в сопровождении двенадцати пехотинцев, оружия при них не было. Моя армия, построенная рядами, замерла в полной тишине. Было так тихо, что я слышал шаги идущих.

Прадханом[76] у меварского князя был брамин. Он поклонился и посмотрел на меня. Во взгляде брамина читалась заносчивость, на лбу пламенела отметка — знак принадлежности к высокой касте. Глупец ожидал, что я первым произнесу слова приветствия, но я молчал.

— Сисодия[77] шлет поклон принцу Шах-Джахану. Он знает, что ты разрушаешь его княжество, и это печалит его. Он не понимает жестокости принца, не понимает тактики устрашения мирного населения. Акбар не стал бы…

— Ты обращаешься к Шах-Джахану, не к Акбару. Пока ты разглагольствуешь, мои люди продолжают свое дело. Чего хочет Сисодия? Сдаться? Или он предпочтет ждать полной гибели своих владений?