Ardis. Американская мечта о русской литературе - [14]

Один из отцов российской компаративистики, тоже наследник Якобсона, академик Вячеслав Иванов рассказывал мне: «У Карла была тонкая интуиция. Российские формалисты очень мало написали. Но когда в разговоре я кого-то или что-то упоминал, он всегда знал». Забегая вперед, нельзя не отметить, что идеи формалистов сильно повлияли на литературоведческие монографии Карла о Гоголе и Набокове и, по мысли Вячеслава Иванова, подготовили его подход к оценке и описанию русской литературы. Позднее «Ардис» с удовольствием будет печатать российских формалистов 1920-х годов. Профферы неизбежно шли здесь вслед за Матейкой: В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, В. Виноградов, В. Жирмунский… Немалый интерес проявлял Карл и к тартуской семиотической школе, работам Лотмана, тоже наследника Якобсона, — наверное, самому яркому явлению в советской гуманитарной науке 1970–1980-х годов[47]. Профферу, по свидетельству Вячеслава Иванова, формализм был близок, потому что он стал «первой попыткой подойти к изучению литературы вне религии, философии, идеологии. Как говорил Шкловский, безразлично, какой флаг над крепостью. Политика мешает пониманию литературы. Ее надо изучать как искусство».

Из других учителей Карла, упомянутых в благодарственном предисловии к «Сравнениям у Гоголя», сегодня жива только Асся Гумески, которая возглавляла его докторский комитет, то есть была — по нашей академической иерархии — научным руководителем диссертации Проффера. Асся Гумески, украинка по происхождению, во время немецкой оккупации оказалась в трудовом лагере в Австрии, откуда после войны перебралась в США и получила докторскую степень в 1955 году за работу, посвященную неологизмам у Маяковского. С 1953 года она устроилась в Мичиганский университет.

Правда, в историю славистики Гумески вошла не столько как исследователь, сколько как автор двух классических учебников по русской и украинской грамматике. Ольга Майорова говорит о ней как об «очень душевном человеке». «Ее едва ли можно назвать крупным ученым, но она основательно вкладывалась в студентов, была прекрасным преподавателем». Асся, которая является эмеритированным профессором в Мичигане, мало что помнит о годах учебы Карла. Она рассказывает лишь о том, как редактировала перевод поэмы Бродского «Горбунов и Горчаков», который Карл подготовил для первого тома RLT. Туда она внесла единственную правку, указав Карлу, что лисички — это не маленькие лисы, а грибы.

На вопрос, могла ли украинка Гумески предложить Профферу заняться Гоголем, Ольга Майорова отвечает, что в американской академической традиции выбор темы обычно остается за студентом. «Это первый важный шаг, и его должен сделать сам молодой человек». При этом, в отличие от Эллендеи, Майоровой не кажется выбор Гоголя сколько-нибудь странным, даже для баскетболиста, не склонного к сомнениям. «И сейчас после того, как я даю читать «Нос», больше половины студентов пишут по Гоголю».

* * *

В «Сравнениях у Гоголя» Проффер приводит рассуждение Ф. Л. Лукаса о четырех типах читателей: «(1) Гурманы, которые концентрируются на совершенной фразе, вставленной то там, то здесь, (2) Пьяницы, которые ищут эмоциональной глубины и опьянения в вымышленном мире, (3) Органайзеры, неустанно говорящие о «форме» и «интеграции», (4) Моралисты, которые судят об искусстве неизменно с точки зрения его отношения к реальной жизни. «В частном плане, — подчеркивает Проффер, — автор этой книги относится ко второй группе», то есть к «пьяницам». «Но литературные алкоголики, как пьяницы вообще, через некоторое время рискуют превратиться в лирически бессвязных зануд. А поскольку есть нечто неприличное в том, чтобы выставлять собственный порок на всеобщее обозрение, профессионально я отношу себя больше к третьей группе». Таким образом, Карл официально причисляет себя к наследникам формалистов[48].

Будучи формалистом, а в душе «литературным пьяницей», он, вероятно, никак не мог пройти мимо самого загадочного русского писателя и его вымышленных миров. Гоголь интригует еще и потому, что совершенно непонятно, какой он на самом деле. «На него претендовали и романтики, и реалисты, и символисты (или те, кто воображали себя таковыми), и подвижники от искусства ради искусства, и фрейдисты, охотящиеся за символами, и несколько поколений отъявленных социалистов, — пишет Карл. — Каждая группа верила, что в Гоголе они обрели доказательство истинности собственных взглядов на природу литературы»[49].

Эта многозначительность Гоголя открывает перед непредвзятым исследователем изрядный простор для интерпретаций, но ни одна из «догматических систем не была в состоянии до конца «объяснить» Гоголя… Гоголь и «Мертвые души» не закатываются в стандартизированную критическую лузу так же аккуратно и послушно, как бильярдный шар»[50].

Эти рассуждения принадлежат уже вполне уверенному в себе ученому и содержатся в книге, хоть и изданной на основе диссертации, но спустя четыре года после защиты. Для двадцатилетних — серьезный срок. Тем не менее мысли, высказанные Карлом в 1967 году, вполне позволяют представить, что могло привлечь его, еще юного исследователя, в Гоголе. Это исключительная литература в сочетании с неисчерпаемостью темы, что позволяло бесконечно жонглировать оттенками смыслов и интерпретаций — вполне пьянящее занятие, которое однажды логически приведет его и к Набокову.