Ардаф - [66]

Теос выслушал этот рассказ с удивлением и страхом, а затем спросил:

– Так Лизия может таким образом отыскать Нифрату где угодно?

– Конечно!

– Тогда мы должны спешить, ибо она говорит в своём письме о смерти!

– Друг мой, все женщины сентиментальны и говорят о смерти от любви! Нифрата не умрёт – нам совершенно не о чем беспокоиться!

И, успокоив свою совесть такими словами, Сах-Лума вышел на открытую террасу, наполненную ароматами цветов. Несколько минут он мечтательно созерцал роскошную листву деревьев и яркие бутоны, украшавшие пейзаж вокруг него.

– Значит, ты уверен, что Нифрата вернётся? – спросил Теос.

– Вернётся! Потому что во имя любви ко мне она сделает всё! – уверенно отвечал поэт.

– Во имя любви она может погибнуть! – возразил Теос.

– Нет, друг мой! Во имя любви она будет жить!

Как только он договорил, звук приближавшихся шагов нарушил тишину. Это была одна из молоденьких девушек – темноволосая красавица, которую Теос помнил ещё с первого своего появления во дворце, она тогда играла с ручной птицей.

– Приветствую тебя, Ирения! – весело воскликнул Сах-Лума. – Какие новости несёшь ты мне – дурные или добрые?

– Мой повелитель, жрец Внутреннего храма ожидает тебя. Он прибыл по поручению Высшей Властительницы.

Лицо Сах-Лумы вспыхнуло, и он явно разозлился. Потянув Теоса за руку, он возвратился обратно в комнату, где вытянулся во весь рост на подушках дивана.

– Присядь, друг мой! Раз уж нам предстоит выслушать этого профессора лицемерия, то сделаем это с соответствующим презрением и беспечностью.

Затем он обратился уже к девушке:

– Передай, что я могу уделить ему лишь несколько минут.

Ирения смиренно удалилась, и в дверях появился паж, церемонно представив со всем почтением высокого персонажа, одетого в белое и до самых глаз завёрнутого в мантию из серебристой ткани, – таинственного, торжественного вида индивидуума, кто, остановившись на пороге, описал в воздухе круг небольшим жезлом, который принёс с собой, и сказал монотонным голосом:

– Именем вечного Солнца и бессчётных благодетелей Храма Нагая приветствую этот дом!

– Всем сердцем принимаю твоё благословение, – беспечно отвечал поэт.

Жрец сел в подвинутое для него пажем кресло; он казался странным образом бесстрастным и одновременно излучал интеллектуальную мощь. Черты его лица были красивыми, но вместе с тем и отталкивающими; тёмная борода придавала ему значимости, однако едва ли скрывала плоский подбородок и сжатый, жестокий рот; острые, хитрые глаза смотрели ясно; лоб был высок и свидетельствовал об уме, глубокие морщины перечёркивали его, казалось, от непрестанных размышлений и расчётов. Когда паж вышел, Сах-Лума начал разговор:

– Какое же неожиданное событие, благороднейший господин, стало причиной появления в моём доме самого Зела, верховного жреца жертвенного алтаря?

Жрец холодно улыбнулся.

– Порученное мне дело, главный Лауреат королевства, состоит в следующем: поскольку ты давно избегаешь общественной службы в Храме, то тем самым ты являешь людям, которые восхищаются твоим талантом, дурной пример для подражания и способствуешь их нежеланию также бывать в Храме, посему тебе велено нынче же ночью всенепременно явиться на запланированное жертвоприношение.

Сах-Лума закусил губу от злости.

– Несомненно, я буду на службе сегодня, – сказал он кратко. – И нет никакой надобности в столь жёстких приказах.

Спокойные слова жреца о грядущем жертвоприношении и его будничный тон возмутили Теоса до самой глубины души. И тогда он, не раздумывая над тем, кому и что он собирается сказать, осмелился возразить:

– Как можете вы творить такие жестокости в своём городе, убивая неповинных людей?

Его безрассудные слова поразили жреца, не привыкшего к возражениям, однако он спокойно объяснил, что в этом нет ничего необычного и жестокого – культ Нагая веками хранил традиции своих предков.

– Поистине, чужестранец, за столь смелые речи, будь ты нашим гражданином, тебя следовало бы подвергнуть жестокой казни, – отвечал он. – На алтаре Священного Храма погибают лучшие из лучших, ибо они были избраны самим богом. Умереть легко, гораздо труднее жить долгие годы, постепенно теряя свою красоту и силу, и здоровье, медленно наблюдая разрушение собственного тела, так что в чём-то культ Нагая даже милосерден к своим прекрасным жертвам.

После этого небольшого спора Зел с ироничным видом встал, поклонился и начал заворачивать свою мантию, готовясь уйти. Он медленно дошёл до двери и уже на пороге промолвил:

– Прощай, Сах-Лума!

И с этими словами бесшумно исчез, после чего поэт испустил вздох явного облегчения.

– Друг мой, не думал, что ты так безрассуден! – хлопнул Сах-Лума по плечу Теоса. – Благодари богов за то, что ты чужестранец и тебе многое прощается! Однако не вздумай повторять подобных замечаний в присутствии жрецов! Это опасно для твоей жизни!

После ухода Зела друзья вновь вышли в сад, где, улёгшись на высушенной от жары траве, Теос сквозь дрёму внимал мелодичному голосу Сах-Лумы, который дочитывал нараспев последние строки поэмы, записывая их на поясную табличку. Теос, конечно, знал их наизусть итак, но голос друга приятно ласкал его слух. Внезапно раздался отдалённый колокольный звон, Теос с тревогой вскочил на ноги, но поэт успокоил его: