Арбатская излучина - [6]

И будто для него, только для него распростерся, играл и сверкал, трепетал и топал Арбат. Топал копытами давно отомчавшихся троек, хотя это были всего-навсего шаги по асфальту. И сверкал лакированными крыльями пролеток, хотя то были блестящие бока автомашин. Арбат тек в облаке невнятного говора, восклицаний, обрывков песни, в смутном, но невыразимо приятном звучании русской речи. Он улавливал в ее полифонии и мягкость материнских слов, и звон колокольцев — песню дальней дороги, и смех ребенка, и протяжность заупокойной службы, — все оттенки и переливы человеческой жизни витали над тугой излучиной Арбата, накрепко стянутой в веках невидимой тетивой.

И все яснее ощущал он свое кружение вместе со всеми под несильным светом уличных фонарей, кружение, в котором он растворялся, теряя себя и обретая нечто большее, чего он не мог выразить и определить в своем смятении.

Он открыл глаза и снова закрыл, чтобы удержать первое и ослепительное видение Арбата.

Из того же побуждения не потерять этой вспышки, этого мгновения достигнутой цели, он толкнул дверь, у которой очутился.

Кафе оказалось просторным, кажется, здесь не были в чести крошечные помещеньица для этих целей, и сейчас — переполнено. Подошедшая к нему официантка указала место за столиком, где сидела молодая пара. Когда он, слегка поклонившись, спросил, не обременит ли их своим присутствием, оба поспешно ответили с оттенком как бы удивления, и он подумал, что вопрос его был выражен, наверное, витиевато, что, видимо, тут в ходу какая-то другая форма обращения на такой случай и что он должен ею овладеть. Но он тут же забыл о своих соседях по столу, хотя долетавшие до него реплики каким-то образом вкрапливались в его мысли.

Он сохранил в себе видение арбатской излучины и это ощущение словно бы на гребне волны; он все еще держался на этом гребне, но знал, что вот-вот низвергнется в обыденную жизнь. Откуда у него впечатление повторности, будто это уже было: взлет на волну, под самое небо, на темную волну с белыми гребнями? На таком взлете принял его Арбат, и то, что случилось именно так, наполнило его ликованием.

Женщина с немолодым усталым лицом, обрамленным не идущей к нему кружевной наколкой, спросила: «Что будем?»

И он уже привычно отметил эту форму вопроса, заменявшую прежнее: «Что прикажете?»

— Бутылку шампанского, — сказал он и улыбнулся ответно, потому что улыбнулась женщина. Верно, здесь это было необычно: никто в одиночку не пьет шампанское. Это вино — праздничное. Но у него и был праздник. Светлый праздник. Видение Арбата подхлестывало его, оно было непреходяще; тут, за стеной, продолжалась фантасмагорическая излучина. Он поглядел в окно, но густой тюль скрывал ее, он поймал только отблески фонарей. Они трепыхались в занавеске, как рыбы в неводе, блестя при луне чешуей.

Это тоже было. На Адриатике одной лунной ночью. Он тогда жил один в рыбацкой деревушке. Это было так давно, что казалось вычитанным или услышанным от кого-то: высокий, скалистый берег, маслянисто-черная волна внизу. Ему показалось, что он слышит ее плеск и песню рыбака. Но это были лишь голоса его соседей по столу. «О чем они?» — подумал он.

— Она согласится. На сорок она согласится, — повторяла девушка.

Молодой человек покачал головой. Они решали какой-то меркантильный вопрос, и он вслушался. Он думал: «Ничто так не раскрывает человеческий характер, как материальные расчеты. Если бы они говорили о любви — ну что ж, еще один вариант Ромео и Джульетты… Но каждодневные заботы у всех разные. И наверное, через них больше узнается». Он поймал фразу: «Через полгода я буду старшим…» Кем — старшим: инженером, бухгалтером, продавцом?

— Молодые люди, прошу вас выпить со мной шампанского! — проговорил он, не будучи уверен, что они согласятся: он так много слышал о замкнутости москвичей.

— Спасибо, — девушка посмотрела на своего спутника. Он оказался смелее:

— Почему же? Если вы действительно хотите, чтоб мы составили вам компанию…

У него под модной челкой обнаружились большие светлые глаза с простодушным взглядом.

— Вот как славно, и общество составилось! — произнесла в уже знакомой ему фамильярной манере, принятой здесь, официантка, принесшая шампанское в серебряном ведерке, но без льда.

Он попросил фруктов, какие есть, и что-нибудь сладкое. Опа поставила на стол вазу с кубинскими апельсинами и плиткой шоколада сверху.

— Меня зовут Олегом, а она — Галя, — сказал молодой человек, доверчиво глядя поверх фужера своими детскими глазами.

— А меня — Евгений Алексеевич, — его собственное имя прозвучало как-то отчужденно, и он добавил, будто желая утвердиться в этом знакомстве: — Евгений Алексеевич Лавровский.

Имена как будто что-то открыли в них друг для друга, и разговор вскоре запенился, как шампанское в фужерах, в которое он научил положить кусочек шоколада.

…Значит, они обеспокоены квартирным вопросом. Они женаты уже год, а живут порознь.

— Так трудно снять квартиру?

— Это недешево стоит. Но Галина мама…

— Она, наверное, согласится на сорок… — повторила Галя как заклинание.

Евгений Алексеевич не понял, почему их заботит только квартира. А остальные вопросы у них разве решены?' Например, возможность иметь ребенка, заработок… Он не отважился задавать вопросы, боясь выказать свою неосведомленность и полагая, что дальнейший разговор многое откроет.