Арбатская излучина - [24]

Марго не была ни полковой дамой, ни барышней — в том смысле, в котором употреблялось тогда это слово. Она была девицей, что, конечно, считалось рангом ниже. Поскольку была дочерью железнодорожного машиниста, который, естественно, всегда в поездках. От него в памяти остались только сивые усы концами вниз и ворчливое: «Знов гулянки?» — в Новочеркасске жило много украинцев.

Почему блестящий Вадим оказался у ног провинциальной, да еще окраинной красавицы, было трудно понять. Но ему, Евгению, и понимать не надо было. Он слишком хорошо знал Вадима. И как заманчиво было поразить женское общество белой столицы, «бомонд» новочеркасского масштаба, а по тем мерилам — можно сказать, столичного. Как заманчиво пренебречь — Вадим умел это: пренебречь! — вниманием, авансами улыбок, смутных обещаний и более существенными доказательствами и возможностями. Всем пренебречь! Появляться на променаде со звездой предместья — и красива же она была! И удивительно смела в движениях и речи, подлинная королевна непризнанного королевства, что не за горами — за долами, а всего-навсего за водокачкой…

Да, была Марго-Маруся смелости, отчаянности даже удивительной, не только в речах, движениях — в том, как распорядилась своей особой, своей любовью, своим девичеством. А следовательно, и всей судьбой.

Значит, было в ней нечто погубительное не только для нее самой, но и для Вадима. И это твердо знал Евгений. Знал и тогда, в Новочеркасске, когда — звон шпор, и променад, и дамы в больших шляпах, и вальс Штрауса из раковины в городском саду, и «белой акации гроздья душистые»… Знал и позже, когда отцвела акация, отзвучал вальс и по парижским кабакам растеклись бывшие дамы в бывших шляпах…

Попался Вадим на крючок просто девицы с глазами-сливами, с тонкой талией, наивно подчеркнутой темной бархоткой пояса, с движениями смелыми и застенчивыми одновременно. Да, это сочетание отличало Марго, потому что было в ней естественным. Она вообще была естественной во всем и ни от чего не зарекалась, — а ведь во сколько зароков были облачены, закутаны ими с головы до ног тогдашние девицы!

И хоть какие-то устои и рухнули, тогда уже рухнули в столице Добрармии, но девичьи зароки пережили все-таки все другие крепости — немало их посдавала чуть позже доблестная Добровольческая. Белая. Единая. Последняя опора России.

Впрочем, вовсе не предвидели они конца в те дни, в цвету белой акации, во хмелю молодости и любви, который был крепче выпитого в огромном количестве шампанского, на него союзники были щедры — ах, если бы щедрость их распространялась на боеприпасы и вооружение! Впрочем, было и это. В то время еще мир глядел на них, как на рыцарей света, Георгиев-победоносцев, несущих освобождение от большевистской нечисти.

А может, им так казалось. Может, в международных банках со скрипом выписывавших чеки, и в генеральных штабах, со скрежетом зубовным определявших военную помощь белой армии, уже нагнеталось разочарование. И где-то в недрах секретных совещаний уже делалась ставка на другую, тайную войну. И вовсе не в боевых порядках под развернутыми знаменами, не в громе орудий, не в блеске сабель, не в криках «Ура!» виделось там желанное чудо реставрации…

Совсем по-другому: приграничными топями, заболоченными лесками, песчаными барханами ползли новые герои отработанными в специальных школах маскировочными движениями — несли победу… В конечном счете, разумеется, имелась в виду победа. А в каждом конкретном случае — подготовка ее. А по существу? По существу — то, что называлось в то время вошедшим в обиход, чтобы остаться в нем надолго, словом: диверсия.

Для этого надо было отодвинуть в сторонку — на неопределенное время — такие эпитеты, как «светозарное», «богоносное» и даже «Добровольческое» воинство. И хотя называлась «Российским общевоинским союзом» одна из решительных организаций нового толка, но это была вывеска. А за ней стояло: комплектование хорошо вооруженных и обученных групп, на подразумеваемом знамени которых стояли слова не утверждения, а разрушения. И задача тогда была поставлена простая: разрушать и убивать. Не где-нибудь, а на родной земле. Ползти через невидимую черту границы с бомбами, с ядами, с бактериями в пробирках, с ампулами в уголках воротника, черт те с чем!

Он думал тогда: это правильно, другого пути нет. Он не знал, во всяком случае, другого. Умом соглашался с Вадимом: да, другого пути нет. Но для себя решал иначе: не мог, не мог он с бомбами, ядами, черт те с чем — на родную землю, пусть даже на ней большевики. На русскую землю — не мог!

…Но это уже потом. А тогда, в Новочеркасске, еще обо всем таком и мысли не было. И они все ходили в роли спасителей России, ее солнце отражалось в золоте их погон, ее ветер играл темляками шашек, ее светлые дожди омывали сад, чудно разросшийся вокруг невзрачного дома за водокачкой.

Марго-Маруся! Было в тебе что-то, что однажды ночью заставило Вадима сказать эти слова: «Женя! Ты меня знаешь: я — ветреный, я — «стихийный», как ты говоришь! Но эта девушка не только моя стихия, но и мой разум. Она мне от бога дана! От бога», — слегка заикаясь, выговорил Вадим.