Арарат - [104]

Ашхен кинулась к говорившему. Это был Гарсеван, и он говорил! Ашхен подбежала, обняла его.

— Значит, все хорошо, родной мой?

— Да, Ашхен-джан, бесценная ты моя… Это ты меня исцелила! Дай-ка, дай…

Он крепко поцеловал ее в лоб.

— Ну, говори же, говори… Если завтра придет ко мне Пеброне, она поймет меня, ведь поймет?

— Да еще как! — весело воскликнула Ашхен и объяснила недоумевающим больным, в чем дело. Вместе с врачом и сестрой она отвела Гарсевана в его палату. Врач с упреком сказал ему:

— Ведь рана на ноге еще не зажила, нельзя было вам ходить!

— Доктор, дорогой, да ведь со мной чудо случилось… Это не женщина, а прямо волшебница! Понимаешь, говорила она со мной вчера вечером и зацепила меня словом… Сказала, значит, и ушла. Закрыл я глаза, видно, уснул. Вижу, как будто я на фронте, и вдруг окружают меня четверо фашистов, хватают… Один кричит: «Вот хороший «язык»! А другой ему: «Какой там «язык», когда у него нет языка! Прихлопните его тут же, на месте!..» — «Ах вы, — я говорю, — мерзавцы этакие, у меня и язык есть, и кулак имеется!..» И как дам одному!.. Тут проснулся я, оглядываюсь, весь в поту. И слышу, сам говорю: «У меня и язык есть, и кулак имеется». Понял я, что опять говорить умею, начал я звать Ашхен — никто не откликается. А я все зову то Ашхен, то Пеброне. Вижу, что с ума сойду, если один останусь. Кое-как встал с кровати, взял костыль и потащился в соседнюю палату… Очень хотелось мне проверить, поймут ли меня, если буду говорить! Так что вы уж простите меня…

— Хорошо, успокойся, — повторяла не менее его взволнованная Ашхен. — Молодец наш Гарсеван, прямо молодец!

Врач и сестра ушли. Ашхен снова села на маленький табурет рядом с кроватью Гарсевана. Он ласково смотрел на эту ставшую ему родной женщину, и чем дальше, тем милей она ему казалась.

— Эх, счастлив тот, кому ты досталась! — промолвил он.

Ашхен лишь улыбнулась в ответ.

* * *

Несколько дней подряд в определенные часы к Гарсевану приходили на свидание родные и знакомые. С огромной радостью он говорил с женой, ласкал свою маленькую дочку. На расспросы Ребеки сдержанно отвечал, что ничего не знает о брате. Оставаясь один, он тяжело задумывался о все более тревожных вестях, поступавших с фронта.

После того, как к Гарсевану вернулась речь, его уложили в общую палату. Он лежал между Грачиком и Вахрамом (это был парикмахер, уроженец Ленинакана, и его ранило в то время, когда он брил бойцов в окопах). В палате было еще двое кубанцев и один казанский татарин. Гарсеван говорил без умолку: он не представлял себе большего счастья, чем то, что он может говорить. Родные и друзья принесли ему всякой всячины, и он с детской радостью раздавал товарищам по палате фрукты, лаваш, жареных и вареных кур.

Как только Гарсеван почувствовал себя немного лучше, он в первую очередь решил написать ответ фронтовому корреспонденту, записку которого комиссар госпиталя нашел среди документов Гарсевана.

«Когда вы снова начнете говорить (а я не сомневаюсь, что дар речи вернется к вам очень быстро), прошу вас немедленно сообщить об этом: вы мне понравились. Вы прочтете кое-что о себе в газетах…»

Внизу был приписан номер полевой почты. Гарсеван продиктовал Ашхен ответ:

«Здравствуйте, товарищ Морозов. Благодаря сестре госпиталя, которая пишет вам за меня, я снова начал говорить, как подобает человеку. Конечно, я рад. Но душа у меня болит, — немцы опять продвигаются вперед. Говоря по-нашему, по-фронтовому, нажимают… Хочу поскорее, как можно скорее поправиться. Душа подвига просит настоящего… Надеюсь, встретимся живы-здоровы на фронте. Привет. Гарсеван Даниэлян».

…Стояло жаркое июльское утро. Гарсеван уже кончал свой завтрак, когда ему сообщили, что к нему приехали из колхоза. Гарсеван присел на кровати и положил подушку повыше. В палату вошел высокий старик.

— Наапет-айрик! — привстав, воскликнул Гарсеван. — Ну, зачем беспокоился в такую жару? Оставил прохладу и тень садов и приехал жариться!.. Ну, иди, иди ко мне!

Они крепко обнялись.

— Не вытерпел я, Гарсеван-джан! Говорю себе: поеду-ка своими глазами увижу его, своими ушами послушаю… Да погоди, поздороваюсь с твоими товарищами… — И Наапет по очереди подошел ко всем и поздоровался за руку. Когда очередь дошла до Игната, Наапет вгляделся в кубанца и, словно припоминая что-то, медленно произнес: — Казак… знай-знай… балшой… — и, погладив бороду, добавил: — балшой барада!

Обернувшись к Гарсевану, он объяснил:

— Вы, желторотые, не любите бороды, а у тех казаков, которых я знавал, борода была — во!

— Дедко-то, видать, бывалый! — засмеялся Игнат.

— Это наш-то дед? Да ты знаешь, какой он у нас? — подхватил Гарсеван. — Мне наши рассказывали: все село на ноги поднял, сам, словно молодой, без отдыха работает и вагон за вагоном на фронт продовольствие шлет. Все село им гордится!

Наапет махнул рукой, внимательно оглядел всех лежавших в палате и сел на стул рядом с кроватью Гарсевана. Отдуваясь, он расстегнул ворот тонкого архалука. Показалась покрытая седыми волосами грудь. Большим цветным платком он вытер вспотевшее лицо и медленно заговорил, словно подбирая слова:

— Не хотел бы с первого слова тебя обижать, Гарсеван-джан… Только что это за сказки ты тут рассказываешь, дескать, Наапет-айрик такой да сякой? К чему это, зачем захваливаешь? Слава тебе, господи, честный труд дороже всего!