Арабская поэзия средних веков - [4]

Я вижу, кружатся они над запрудой речной,

садятся, а я свою жажду давно утолил,

Они гомонят, словно несколько разных племен,

сойдясь к водопою, в едином сливаются стане,

Как будто по разным дорогам из жарких песков

пригнали сюда из различных становищ стада.

И вот уже птицы как дальний большой караван,

покинули берег и в утреннем тонут тумане.

Я наземь ложусь, я спиною прижался к земле,

костлявой спиной, где под кожей торчат позвонки,

Рука под затылком, как связка игральных костей,

легла голова на суставы, на острые грани.

За мною охотятся злоба, предательство, месть,

ведут они спор, чьей добычею должен я стать,

Во сне окружают, пытаясь врасплох захватить,

в пути стерегут, предвкушая победу заране.

Сильней лихорадки терзают заботы меня,

ни дня не дают мне покоя, идут по пятам,

Я их отгоняю, но вновь нападают они,

от них ни в песках не укрыться и ни за горами.

Ты видишь, я гол и разут, я сегодня похож

на ящерку жалкую под беспощадным лучом,

Терпенье, как плащ, на бестрепетном сердце моем,

ступаю по зною обутыми в стойкость ногами.

Живу то в нужде, то в достатке. Бывает богат

лишь тот, кто пронырлив и благоразумен в делах.

Нужды не страшусь я, случайной наживе не рад,

спущу все дотла, — что грустить о потерянном хламе?

Страстями не сломлена невозмутимость моя,

никто в суесловье не может меня упрекнуть.

Ненастною ночью, когда зверолов для костра

ломает и стрелы и лук, чтобы выкормить пламя,

Я шел по безлюдным равнинам под всхлипы дождя,

сквозь ветер и холод, сквозь плотную черную тьму,

Я крался к становищам, множил я вдов и сирот

и снова бесшумными в ночь возвращался шагами.

Чуть свет в Гумейса^{6} толковали одни обо мне,

другие твердили, что выли собаки во тьме,

Что это, быть может, шакал приходил или волк,

быть может, гиена гуляла в песках за шатрами,

Что псы успокоились и что, видать по всему,

какая-то птица во сне потревожила их.

А может быть, это был джинн? Ну какой человек

следов не оставит своих, пробираясь песками?

Нередко в полуденный зной, когда воздух дрожит,

плывет паутина и змеи ныряют в песок,

Под яростным солнцем шагал я с открытым лицом,

тряпье, лоскуты полосатой заношенной ткани

Накинув на плечи. А ветер горячий трепал

отросшие космы волос непокрытых моих,

Немытых, нечесаных, неумащенных волос,

которые слиплись и жесткими сбились комками.

Немало пустынь, беспредельных и гладких, как щит,

своими ногами прилежными я пересек,

Взобравшись на кручу, с вершины скалистой горы

я даль озирал, неподвижный, немой, словно камень.

И рыжие козы, как девушки в длинных плащах,

бродили вокруг, беззаботно щипали траву,

Под вечер они подходили без страха ко мне,

как будто я их предводитель с кривыми рогами.

Тааббата Шарран Перевод Н. Стефановича

^{7}

"Не выстоишь, падешь, преград не поборов…»

Не выстоишь, падешь, преград не поборов,

Когда не станешь сам хитрей своих врагов.

Но если ты готов к опасностям заране,—

Ты сможешь победить любое испытанье.

Пусть злобные враги бесчисленны, и все ж

Ты выход и тогда спасительный найдешь.

Я загнан был, как зверь, попавшийся в капкан,

Но я сказал врагам из племени лихьян:

«Вы черной гибели желаете взамен,

Как милость, предложить позорный, вечный плен?»

Мех с медом разорвав, чтоб от врагов спастись,

Я соскользнул легко с горы отвесной вниз.

Был смелый мой побег стремителен, внезапен,

Я даже избежал ушибов и царапин.

Ушел от смерти я, от самых страшных бед,—

И в изумленье смерть глядела мне вослед.

Так часто от врагов спасаюсь, невредим,

Их в ярость приводя бесстрашием своим.

«Кто расскажет людям в назиданье…»

Кто расскажет людям в назиданье,

С кем я встретился в Раха Битане?

С той, что злобным демоном была,

Что, как меч, пронзала, как стрела.

Я сказал: «Скитанья и тревоги —

Наш удел. Уйди с моей дороги».

И пришлось ей в сумраке ночном

Повстречаться с йеменским мечом.

Этот меч отточен был недаром,—

Он ее одним сразил ударом.

Вскрикнула она в последний раз.

Я сказал: «Лежи, не шевелясь!»

До зари прождал я, до рассвета,

Чтобы разглядеть созданье это.

Дикий образ предо мной возник:

Высунут раздвоенный язык,

Ноги верблюжонка, взор незрячий,

Тело пса и голова кошачья…

«Друга и брата любимого я воспою…»

Друга и брата любимого я воспою —

Шамсу ибн Малику^{8} песнь посвящаю мою.

Гордость моя: с ним всегда совещаются люди,

Гордость его, что я лихо держусь на верблюде…

К трудностям он и к лишеньям привык постоянным,

Вечно скитаясь по дальним, неведомым странам.

В мертвых пустынях, где только песок и гранит,

Грозным опасностям сам же навстречу спешит.

Он обгоняет гонцов урагана в дороге —

Вихря быстрее летит его конь быстроногий.

Если порой ему веки смежает дремота —

Сердце не спит, словно ждет постоянно чего-то.

Цели отчетливы, глаз безошибочно точен.

Крепкий, старинный клинок не напрасно отточен:

Меч обнажит — и враги уцелеют едва ли.

Смерть усмехается, зубы от радости скаля…

Вечно один, оставаться не любит на месте —

Бродит по миру, ведомый сверканьем созвездий.

«Сулейма всем твердит насмешливо о том…»

Сулейма всем твердит насмешливо о том,

Что Сабит одряхлел, стал ветхим стариком.

Иль видела она, что обессилен Сабит,

Что прячется, как трус, когда враги кругом?

Быть может, видела, что он дрожит от страха,

Когда с воинственным сражается врагом?