Арабская поэзия средних веков - [3]

Лишь для того, чтоб враг обрел навек покой».

«Здесь отвага и мудрость почили в могиле…»

Здесь отвага и мудрость почили в могиле.

Гордость рода араким, тебя погубили

Люди племени зухль. Как печаль утолить?

Зухль и кайс^{3}, чтоб вы сгинули, вымерли, сгнили

В нас пылает огонь. Ветер, ветер, неси

Эти искры, чтоб недругов испепелили!

Перемирью конец. Не воскреснет Кулейб —

Значит, меч нам судья, меч, рожденный в горниле.

Перемирью конец. Не воскреснет Кулейб —

Ваших вдов и сирот защитить вы не в силе.

Перемирью конец. Горе вам и позор!

Вас несчетные беды уже обступили.

В Беку вызвал Джузейма вождей на совет…»

В Беку вызвал Джузейма вождей на совет,

Ибо Хинд вероломно его известила,

Что согласна покорной супругою стать,

И сама во владенья свои пригласила.

Из вождей лишь Касыр заподозрил обман,

Но собранье старейшин иначе решило,

И сгубила Джузейму коварная Хинд,—

Часто злобой удары наносятся с тыла.

На кобыле Джузеймы гонец прискакал,

Так впервые без шейха вернулась кобыла!

Убедился Джузейма в предательстве Хинд,

Когда лезвие жилы ему обнажило.

А Касыр убоялся возможной хулы,

И, решив, что бесчестье страшней, чем могила,

Нос себе он отрезал, пожертвовал тем,

Чем природа с рожденья его наделила.

Изувеченный прибыл к владычице Хинд,

О возмездье моля, причитая уныло,

И добился доверия мнимый беглец,

Хинд Касыра приветила и приютила,

Он с дарами в обратный отправился путь,

Только ненависть в сердце его не остыла.

И вернулся он к Хинд, и привел караван,

Тайно в крепость проникла несметная сила.

Храбрый Амр у подземного выхода встал,

Хинд бежала, засада ей путь преградила,

Амр злосчастную встретил мечом родовым,

Вмиг от шеи ей голову сталь отделила.

Так исполнилось предначертанье судьбы,

Все в руках у нее — люди, земли, светила,

Только избранным срок продлевает судьба,

Но бессмертья еще никому не дарила.

Как бы ни был силен и богат человек,

Все исчезнет: богатство, и слава, и сила.

Аш-Шанфара Перевод А. Ревича

^{4}

В дорогу, сородичи!..»

В дорогу, сородичи! Вьючьте верблюдов своих.

Я вам не попутчик, мы чужды душой и делами.

Спускается ночь. Я своею дорогой уйду.

Восходит луна, и звенят скакуны удилами.

Клянусь головой, благородное сердце найдет

прибежище в мире вдали от жестоких обид,

Клянусь головою, искатель ты или беглец —

надежный приют за горами найдешь, за долами.

Я с вами родство расторгаю, теперь я сродни

пятнистым пантерам, гривастым гиенам, волкам,

Их верность и стойкость проверил в открытом бою

гонимый законом людей и отвергнутый вами.

Я сдержан в застолье, я к пище тянусь не спеша,

в то время как алчные мясо хватают, грызут,

Но звери пустынь мне уступят в отваге, когда

я меч обнажаю, свой путь устилаю телами.

Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя,

кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать,

Теперь мне заменят коварных собратьев моих

три друга, которые ближних родней и желанней:

Горящее сердце, свистящий сверкающий меч

и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук,

Украшенный кистью и перевязью ременной,

упругий, звенящий, покорный уверенной длани.

Когда тетива запускает в пространство стрелу,

он стонет, как лань, чей детеныш в пустыне пропал.

He стану гонять я верблюдиц на пастбище в зной,

когда их детеныши тянутся к вымени ртами.

Не стану держаться за бабий подол, как дурак,

который во всем доверяет советам жены.

Не стану, как страус, пугливо к земле припадать,

всем телом дрожа и пытаясь укрыться крылами.

Я знаю, что лень не добро нам приносит, а зло,

беспечность страшна — неприятель врасплох застает,

Не стану, как щеголь, весь день себе брови сурьмить,

весь день умащать свою плоть дорогими маслами

И мрака не стану пугаться, когда мой верблюд

собьется с дороги в песках и, чего-то страшась,

Припустит бегом по холмам, по кремнистой тропе,

зажмурив глаза, высекая копытами пламя.

Неделю могу я прожить без еды и питья,

мне голод не страшен и думать не стану о нем,

Никто не посмеет мне дать подаянье в пути,

глодать буду камни и в землю вгрызаться зубами.

Склонись я к бесчестью, теперь бы я вволю имел

еды и питья, я сидел бы на званом пиру,

Но гордое сердце бежит от соблазна и лжи,

бежит от позора, в пустыню бежит от желаний.

Я пояс потуже на брюхе своем затянул,

как ткач искушенный — на кроснах упругую нить,

Чуть свет я скачу, словно серый поджарый бирюк,

по зыбким пескам, по следам ускользающей лани,—

Чуть свет он, голодный, проносится ветру вдогон

вдоль узких ущелий и необозримых равнин,

Он воет, почуя добычу, и тут же в ответ

собратья его в тишине отзываются ранней.

Сутулые спины и морды седые снуют,

как быстрые стрелы в азартных руках игрока^{5},

Волнуется стая, как рой растревоженных пчел,

когда разоряют их дом на зеленом кургане.

Оскалены зубы, отверстые пасти зверей

зловеще зияют, подобно расщепу в бревне,

Вожак завывает, и прочие вторят ему,

и вой тот печален, как загнанной серны рыданье.

Вожак умолкает, и стая свой плач прервала,

и сгрудились волки, подобно толпе горемык.

Что толку скулить? Лишь терпенье поможет в беде.

И стая умчалась, оставив следы на бархане.

Томимые жаждой, летят куропатки к воде,

всю ночь кочевали они, выбиваясь из сил,

Мы вместе отправились в путь, я совсем не спешил,

а птицы садились и переводили дыханье,