Арабская поэзия средних веков - [22]

Ветром, ломающим пальмы, слепым, разъяренным.

Он под деревья укрылся, чьи горьки плоды,

Ночь там провел, ненадежным доверившись кронам

Ночь посветлела, сменилась рассветною мглой,

Алый погожий восход завладел небосклоном,

И одинокий рогач был замечен стрелком,

Отпрыском рода Анмар и ловцом закаленным.

Эти охотники сыты, не знают нужды,

Ибо зверье настигают стрелой или гоном.

Рыщет охотник со сворой голодных собак,

Не попадайся им, злобным и неугомонным.

Свистнул охотник, всю свору пустил по следам.

Замер рогач, видно, счел отступленье уроном.

Голову он опустил, чтобы встретить врагов

Парой клинков, на собак устремленных с наклоном.

Первого пса он проткнул, — так владеет ножом

Мастер, строгающий стрелы с древком оперенным.

Миг — и второго зубами рогач полоснул,

В третьего метит он рогом, в крови обагренным.

Пса пригвоздил он к земле, словно воин — копьем,

Славный боец, он сразиться готов с легионом.

Семь подоспевших собак он рогами пронзил,

Меткий, как лучник, чьи стрелы взлетают со звоном.

Свору прикончив, он пыл свой еще не смирил,

Псов он топтал, не давая пощады сраженным.

После умчался галопом, как ветер степной,

Где-то вдали метеором сверкнул раскаленным.

Так и верблюд мой — бежит от зари до зари,

И никогда я не видел его утомленным.

«Преследует смертных судьба…»

Преследует смертных судьба и всегда настигает,

Судьбу же — увы! — ни поймать, ни вести в поводу.

За горло берет она всякого хваткою волчьей,

И даже властители с ней не бывают в ладу.

Внезапно она поражает стрелой смертоносной,

И первыми падают лучшие, как на беду.

Немало я видел пронзенных безжалостным жалом,

И гибнут они, как написано им на роду.

«Свернулся змей в кольцо…»

Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей,

Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей.

Смиренным кажется коварный лицедей,

Как будто занят он лишь думою своей.

Он улыбается, но тронь его, посмей —

Он зубы обнажит, стальной иглы острей.

«Мечтают все до старости прожить…»

Мечтают все до старости прожить,

Но что за счастье — слишком долгий век?

С годами жизнь становится горька,

Бесплодная, как высохший побег.

Что может веселить на склоне лет?

Уходит время радостей и нег.

Умру — и злобно усмехнется враг,

Друзья вздохнут: «Был добрый человек!»

«Где ты, Суад?..»

Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне.

В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине.

Ты недоступна, враждебного племени дочь,

Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье.

Кожей бела ты, — на рынок не возишь котлы,

Под покрывалом ты прячешься и в паланкине.

Речь твоя — музыка, лик твой — венец красоты,

Ты среди смертных красавиц подобна богине.

Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей,

Только верблюду ты предан, седлу да гордыне».

Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках.

Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне».

Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь,

Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне.

Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян,

Скоро пастушьи костры задымятся в низине,

Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы,

Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини.

Им не пролиться дождем у подножия Тин,

Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине.

Путник бывалый расскажет тебе обо мне,

У домоседа ведь нет новостей и в помине.

Я с игроками пирую и щедрой рукой

Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине.

Сутки порою верблюдица скачет моя —

Хоть и устала, но резво бежит по равнине,

Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам,

Словно собратьев почуяла на луговине.

Аль-Аша Перевод А. Ревича

^{68}

«Прощайся с Хурейрой!..»

Прощайся с Хурейрой! Заждался верблюд седока.

Тебе нелегко? Что поделать, разлука горька.

Непросто расстаться с красавицей густоволосой,

Чья поступь так вкрадчива и шелковиста щека.

Домой от соседки идет она плавной походкой,

Идет не спеша, словно облако в небе, легка.

Она повернется — и звонко стучат украшенья,

Как зерна фасоли в утробе сухого стручка.

Она никогда не заводит с соседками свары,

От всех пересудов и сплетен она далека.

Так стан ее тонок, что страшно: возьмешь — переломишь,

Но пышная грудь у нее и крутые бока.

В дождливое утро так сладко лежать с ней на ложе,

Любовнику пылкому с нею и ночь коротка.

Движенья ее осторожны, а как соразмерны

Упругие бедра и тонкая в кисти рука.

От платья ее веет мускусом и гиацинтом,

И нежное тело ее благовонней цветка,

Свежее зеленого луга, омытого ливнем,

Который низвергли плывущие вдаль облака.

На этом лугу, как созвездья, мерцают соцветья,

И каждый цветок, окруженный венцом ободка,

Прекрасен — особенно ночью, но все же померкнет

Пред милой моей, так ее красота велика.

Я пленник ее, но она полюбила другого,

А сердцу того человека другая близка,

А та, в свою очередь, дальнего родича любит

И тоже напрасно: его охватила тоска

По той, что меня полюбила, но мной не любима.

Любовь обернулась враждой. Как она жестока!

Поистине, каждый из нас и ловец и добыча,

Стремимся к любимым, но видим их издалека.

Не знаю, Хурейра, кого предпочла ты Маймуну,

Но как ты сурова со мной, холодна и резка.

Узнала, что я слепотою куриной страдаю?

Недоброй судьбы опасаешься наверняка!

Ты молвила мне: «Уходи! Ты несчастье приносишь!

Будь сам по себе! Не желаю в мужья бедняка!»

Ты видишь сегодня меня босиком и в лохмотьях,

Дай время — обуюсь в сандальи, оденусь в шелка.