Арабская поэзия средних веков - [11]

Качается плавно в объятиях неги и лени.

По первому зову на помощь я вмиг прихожу,

Не прячусь в канаву, завидев гостей в отдаленье.

Кто ищет меня — на совете старейшин найдет,

Кто хочет найти — и в питейном найдет заведенье.

Придешь поутру — поднесу тебе чашу вина,

Не хочешь — не пей, но войди, окажи уваженье.

На шумных собраньях средь самых почтенных сижу,

Мне старцы внимают, когда принимают решенья.

Пирую с друзьями, выходит прислуживать нам

Рабыня, чей лик светозарный — услада для зренья.

На девушке яркое платье. Так вырез глубок,

Что белое тело доступно для прикосновенья.

Ей скажете: «Спой!» — и потупит красавица взор,

И тотчас услышите нежное, тихое пенье.

Люблю пировать, веселиться, проматывать все,

Что взял я в наследство, что сам я добыл во владенье.

Родня сторонится меня, как верблюда в парше,

Которого дегтем намазали для исцеленья.

А я ведь друзей нахожу и в убогих шатрах,

И там, где в богатстве живет не одно поколенье.

Меня вы хулите за то, что рискую в бою,

За то, что могу на пирушках гулять что ни день я.

Но разве вы в силах мне вечную жизнь даровать?

Позвольте же с гибелью встретиться в час наслажденья

Позвольте же мне три деянья всегда совершать,

Которые в жизни имеют большое значенье.

Клянусь! Я и думать не стал бы, когда б не они,

О том, что наступит черед моего погребенья!

Деяние первое: не дожидаясь хулы,

Сосуд осушать, пить вино, не боясь опьяненья!

Второе деянье: на помощь тому, кто зовет,

Бросаться, как зверь потревоженный, без промедленья!

А третье: с веселой красавицей дни коротать,

Укрывшись от долгих дождей под надежною сенью!

О, девичьи руки, подобные стройным ветвям!

Браслеты на них и цепочек звенящие звенья.

При жизни ты должен все радости плоти вкусить,

Превратности я испытал и страшусь повторенья.

При жизни будь щедр! Пропивай все, что есть у тебя!

За гробом узнаешь, как пьется в державе забвенья.

Попробуй могилы скупцов отличить от могил

Безумцев, транжиривших золото без сожаленья!

Два холмика рядом, две гладких гранитных плиты,

Под ними тела, но уже их разрушило тленье.

Да, смерть неразборчива, щедрых берет и скупых,—

Но хуже скупцам: как оставишь добро да именье!

Сокровище жизни бесценно, но тает оно,

Уходят и годы, и дни, и часы, и мгновенья.

Чтоб конь мог пастись, удлиняют веревку ему,

Но жизнь не продлить. Все мы станем для смерти мишенью.

В опасности племя мое — я готов умереть,

Враги угрожают — иду без боязни в сраженье.

К источнику смерти дорогу могу указать

Тому, кто подвергнет собратьев моих поношенью.

Я славен отвагой, стремителен, как голова

Проворной змеи, увенчавшая гибкую шею.

Со мною всегда мой индийский отточенный меч,

Я клятву давал — и теперь с ним расстаться не смею.

Крепка его сталь — ни царапин на ней, ни щербин,

Единым ударом я голову недругу сбрею,

Мечу говоришь: «Погоди!» — но уже он сверкнул,

Сразит он мгновенно — и сам я мигнуть не успею.

Покуда сжимаю в деснице его рукоять,

Любому врагу дам отпор и любому злодею.

Когда прохожу я с мечом обнаженным в руке,

Верблюды в тревоге, дрожат — как бы их не задели.

Дочь Мабада^{25}, друг мой, поплачь, если сгину в бою,

Как должно оплакивать павших в далеком пределе.

Одежды свои разорви! Я достоин того.

Другим далеко до меня в ратном яростном деле.

Иные медлительны в добрых делах, но не в злых,

Робеют пред сильными, а на пиру — пустомели.

Но я не таков, никому не спускаю обид,

Будь я послабей, на меня бы с презреньем глядели,

Меня б затравили всей стаей и по одному,

Но щит мой — отвага, воспитанная с колыбели.

Клянусь! О невзгодах своих я не думаю днем,

А ночью тем более — сплю как убитый в постели.

Не раз я, встречая опасность, свой страх отгонял

В то время, как сабли сверкали и стрелы свистели,

Когда даже самые смелые из удальцов

Теряли от ужаса речь, леденели, бледнели.

«Я в степь ухожу на верблюде породистом…»

Я в степь ухожу на верблюде породистом,

На быстром, поджаром, широком в груди.

За мной мое племя отважное движется,

Идет мой верблюд, как вожак, впереди.

Народ мой деяньями добрыми славится,

Коварства и зла от него и не жди.

Он прям, но учтив и чуждается грубости,

И если ты честен, будь гостем, приди.

Стада бережем мы в годину голодную:

Все сыты, и вскоре — беда позади.

Последним поделится племя суровое,

Где юноши — воины, старцы — вожди.

Amp ибн Кульсум

^{26}

«Налей‑ка нам в чаши вина из кувшина!..» Перевод А. Ревича

Налей-ка нам в чаши вина из кувшина!

Очистим подвалы всего Андарина^{27}!

Ну что за напиток! В нем привкус шафрановый.

Немного воды — и смягчаются вина.

Вино отвлекает от грусти влюбленного,

Хлебнет он — и вмиг позабыта кручина.

Скупца и того не обидят на пиршестве,

Щедрей во хмелю самый алчный купчина.

Так что ж ты, Умм Амр, обнесла меня чашею?

Ты не соблюдаешь застольного чина.

Что хмуришься? Все мы от рока зависимы,

Разлука нас ждет, неизбежна кончина.

Постой же, тебе я поведаю многое,

Пока ты не скрылась в тени паланкина.

О битвах жестоких, о воинах доблестных,

О братьях твоих расскажу для почина.

Ну что ты дичишься? Разлука расстроила?

Нет! Больше не любишь ты, вот в чем причина!

Когда бы не эти глаза посторонние,

Когда бы мы слиться могли воедино,

Ты руки свои бы открыла мне, белые,

Живые, как вешняя эта равнина,