Арабская поэзия средних веков - [10]

И скрыть наготу под узорным куском полотна,

И вдруг прижимается к сердцу пришельца отважного,

От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.

«Меткий лучник из Бану Суаль…» Перевод А. Ревича

Меткий лучник из бану суаль^{20}

Край бурнуса откинет, бывало,

Лук упругий натянет, и вмиг

Тетива, как струна, застонала.

Сколько раз он в засаде следил

За газелью, ступавшей устало

К водопою по узкой тропе,

И стрела антилопу пронзала,

И мелькала в полете стрела —

Так летят угольки из мангала.

У стрелы были перья орла

И о камень отточено жало.

Старый ловчий без промаха бил,

Лань, сраженная им, не вставала.

Лишь охота кормила его,

Был он крепок, хоть прожил немало.

Верный спутник мой! Слез я не лил

В час, когда тебя, друг мой, не стало.

В зной жестокий лишь после тебя

Пил я воду прозрачней кристалла.

Брат мой! Светом ты был для меня.

Ярко так и луна не блистала!

«Молю тебя, Мавия…» Перевод А. Ревича

Молю тебя, Мавия, дай мне скорее ответ:

Могу ли на встречу надеяться я или нет?

Утрата надежды нам отдых сулит от сомнений,

Устала душа, ведь немало ей выпало бед.

Скачу на коне, он пуглив, как осел одичавший,

Который вдоль пастбищ проносится ветрам вослед,

Который, насытившись, роет ложбину копытом,

Чтоб лечь с наступлением тьмы и проснуться чуть свет.

Он логово роет копытом, как роют колодец

В зыбучем песке, что полуденным солнцем нагрет.

На черный свой бок он ложится, как воин плененный,

Который от холода жмется, разут и раздет.

Курится бархан, как шатер, где справляют веселье,

Под склоном ночует осел и встречает рассвет.

Голодных свирепых собак из соседних становищ

К ночлегу осла на восходе привлек его след.

Глаза у овчарок горят, наливаются кровью,

Голодные псы предвкушают обильный обед.

И мчится осел, осыпает он хищников пылью,

И сам он, как уголь, золою подернутый, сед.

Он понял: сегодня ему не уйти от погони,

Что стая настигла его и спасения нет.

И рвут его кожу собаки. Так дети срывают

Тряпье с пилигрима, чтоб сделать себе амулет.

Овчарки осла утащили в колючий кустарник,

Оставили клочья от шкуры да голый скелет.

Тарафа Перевод А. Ревича

^{21}

«В песчаной долине следы пепелищ уцелели…»

В песчаной долине следы пепелищ уцелели

И кажутся издали татуировкой на теле.

С верблюдов сойдя, мне сказали собратья мои:

«Что зря горевать? Докажи свою стойкость на деле!»

Я вспомнил о племени малик, ушедшем в простор,

В степи паланкины, как в море ветрила, белели.

Казалось: Ибн Ямин^{22} плывет на своем корабле,

То движется прямо, то скалы обходит и мели.

Корабль рассекает волну. Так, играя в «фияль»^{23},

Рукой рассекают песок, чтоб добраться до цели.

Краса черноокая в стойбище дальнем живет,

На шее высокой горят жемчуга ожерелий,

Косится испуганно дева, как в поле газель,

И шея изогнута трепетно, как у газели.

Когда улыбается девушка, зубы блестят,

Как будто мы лилию среди барханов узрели.

Горят позолотою зубы в полдневных лучах,

А десны красавицы, как от сурьмы, потемнели.

Лицо ее светится. Кажется: солнце само

Покров ей соткало из яркой своей канители.

Терзаемый думой, седлаю верблюдицу я,

Она быстронога, без отдыха мчится недели,

Крепка, как помост, по дорогам бежит, где следы

Сплетают узор, — словно ткань на дорогу надели.

Верблюдица скачет, и задние ноги ее

Передних касаются, следом бегут, словно тени.

Со стадом верблюжьим пасется она на плато,

Жует молодые побеги зеленых растений.

Округлые бедра верблюдицы — словно врата

Дворца, а высокий хребет — как стена укреплений.

Под грудью ее, как под пальмой, прохладная тень,

Излучина брюха — как свод, и массивны колени.

Она расставляет передние ноги свои,

Как держит бадьи водонос — для свободы движений.

С румийскою каменной аркою^{24} схожа она,

Подобные арки не рушатся от сотрясений.

Поводья бегут по груди, не оставив следа,

Так воды с утесов текут вдоль гигантских ступеней:

Подобно разрезу на вороте с белым шитьем,

Расходятся, сходятся снова, сливаются в пене.

Верблюдица голову держит, как нос корабля,

Сама словно судно, плывущее против теченья.

Большая ее голова наковальне под стать,

В зазубринах вся, как пила, и в узлах, как коренья.

А морда ее, как сирийский папирус, гладка,

А губы сафьяна нежнее, но крепче шагрени.

Глаза, как зерцала, сияют из темных глазниц,

Так блещет вода среди скал в черноте углублений.

Прозрачны они и чисты, обведенные тьмой,

Как очи пугливых газелей и чутких оленей.

Подвижные уши способны во тьме уловить

Тревожные шорохи, зовы и шепот молений.

Могучее сердце верблюдицы гулко стучит,

Как будто в гранитный утес ударяют каменья.

Верблюдица мчит, запрокинув затылок к седлу,

Стремительный бег быстроногой похож на паренье.

Захочешь — пускается вскачь, а захочешь — бредет,

Страшится бича, не выходит из повиновенья,

Склоненною мордой почти прикасаясь к земле,

Бежит все быстрей и быстрое, исполнена рвенья.

Спокойно ее понукаю, когда говорят:

«Из этой пустыни не вызволит нас провиденье»,—

И даже тогда, когда спутники, духом упав,

Не ждут ничего, лишь до смерти считают мгновенья.

Вам скажут: «Один удалец этот ад одолел»,—

Смельчак этот — я, обо мне говорят, без сомненья.

Хлестнул я верблюдицу, и поскакала она

В тревожный простор, где восход полыхал, как поленья.

Ступает она, как служанка на шумном пиру,