Арабатская стрелка - [16]

– О! Я-то, дурак, думал, что это председатель погранцов нам подогнал… О! Помог, думал! Голова-а-а! А он их взял, да увёз со всеми манатками… Я – в район, а там ваще все в прострации. Дэбилы! В администрации никто ничего не понимает… О! Зато я всё понял! Завтра к прокурору! В СБУ! К чёрту лысому поеду! Пусть закрывают его! – орал он, тыча пальцем в сторону председателя. – От, попомните мои слова, Пономарь – агент ФСБ!

…За прошедшие три дня много воды утекло мимо Арабатской стрелки. Референдум в Крыму так звонко пригвоздил полуостров к России, что Стрелковое словно накрыло взрывной волной, да и не одной, пожалуй, а сразу двумя. Ликование неслось с одной стороны, возмущение – навстречу, с другой… Само-то село больше помалкивало, непонятно ведь, как оно дальше обернётся. Ещё перед крымским референдумом вспыхнули было разговоры про какой-то отряд самообороны, но когда прознали, что собирает его Васька Глод, дальше смешного прозвища самооборонщиков – оглоеды – дело не пошло, все успокоились. Ваську-то Глода в селе любили, известное дело, но вот всерьёз многие не воспринимали, это факт.

Особо недовольных референдумом в Стрелковом было мало, но кричали они, надо признать, громко. Оно и понятно, когда больно, всегда кричишь. Громче всех в Стрелковом надрывался Калина. Николая Петровича словно с небес на землю вернули. Да, какой там вернули – грубо, наотмашь сдёрнули. Ещё, вот, накануне гулеванил он с погранцами в полной уверенности, что обезопасил себя, а теперь и проехать в свой же санаторий без спроса нельзя. «Был „Стрелок“, и где теперь он? А?! Где, я вас спрашиваю?!» – кидался он на каждого встречного селянина, но те лишь шарахались в испуге, так лют был Калина в том ужасе, что обуял его.

После поручительства председателя «вежливые люди» нехотя, но стали пускать Калину в его санаторий, дорога-то одна, по другому никак. Каждый раз документы проверяли, машину досматривали, но пропускали. Сцепив зубы, терпел два дня Николай Петрович, пока крымские засланцы не появились на «русском» посту. «Зелёные человечки», те хоть молча своё дело делали, а эти зубоскалят, агитируют…

С названиями постов, кстати, село быстро определилось: там «русский» пост, тут «украинский». А вот «крымский» вместо «русского» так и не прижился. Хоть и стали верховодить на блокпосту у заброшенных домиков ополченцы, флаг Крыма подняли, сами стояли в первой линии, ан нет, деревня любит простоту и ясность. Мудрить не надо, если уж он русский, то «русский»…

Из первых семи крымских ополченцев, что вслед за колонной бронемашин прибыли на новую границу Крыма за околицей Стрелкового, трое оказались местными, из ближайших крымских сёл Соляное и Каменка; ещё трое – казаки из Керчи; ну и один пришлый человек, говорят, бывший спецназовец «Беркута». Их как стали по всей Украине расформировывать, так он в Крым и сбежал откуда-то из Западной Украины, точнее никто не знал, не любил спецназовец на этот счёт распространяться. Он, кстати, отделением ополченцев и командовал, у него, ведь, у единственного автомат Калашникова был, у остальных карабины да ружья охотничьи.

И когда совсем невмоготу Калине стало от всей этой крымской партизанщины, то собрал он по селу недовольных таким положением дел, и после нескольких часов возлияния пьяная компания направилась в сторону заброшенных домиков за околицей. Девять человек, размахивая руками и громко подбадривая себя криками, типа, «Даёшь, майдан!», прошли село, распаляя себя на пути к «русскому» блокпосту.

Прапорщик Опанасенко молча пропустил перевозбуждённую алкоголем гоп-компанию через свой «украинский» пост, и лишь недобро усмехнулся, когда Калина по́ходя смачно обматерил его:

– Тьфу на тебя, выблядок москальский! – харкнул под ноги Коля-Окалина. Каждое своё слово он так пьяно унавоживал матом, что аж потемнел от натужной ненависти. – О! Жрал мой хлеб, а сбежал, как последняя сука! – злобно шипел он. – Ну, погодь! Я ещё приду за тобой! Вот, свояк с хлопцами приедет, я ещё вернусь… я тебя… я с тобой…

– Петрович, та залиш молодого на закуску, – заржал рядом кто-то из его собутыльников, хватая Окалину за рукав, – нікуди він від нас не дінеться. Тепер ми владу! Народ! Нехай чекає, спочатку москалів на ножі, потім цього люсти́… люси́… тьху ти… ну як там в телику балакають… кастрируем? Не… Люстрируем, во! – радостно загоготал он и потащил за собой упирающегося Калину. Тот вырвался и пошел, в конце концов, сам, но долго ещё оглядывался на Серёгу Остапенко и что-то грозил, потрясая кулаками. Вот только по-украински ругаться у Калины сейчас не получалось, так сильна была обида, что не хватало ему этих слов, и в ход шёл русский мат, осмысленный и беспощадный.

«Ну-ну, – недобро смотрел им вслед молодой прапорщик. Что такое люстрация он не знал, а вот рифма с кастрацией ему очень не понравилась. – Ты, ёпт, вернись для начала… Ща, как шмальну, ёпт, поверх башки, тебя русские в ответку и кончат прямо здесь».

Рука непроизвольно сама легла на автомат Калашникова, но командир пограничников тут же отогнал дурные мысли прочь. Туда же – за спину – перекинул и автомат, от греха подальше. Но наезд Калины сделал своё дело, Серёга был сейчас так зол, что ему не терпелось увидеть, как поведут себя русские.